Птица поёт, паук плетёт “шёлк радиальных нитей”, поэт пишет стихи

Евгений Никитин прочитал более полутора десятков литературных журналов и написал о самых запомнившихся публикациях. Среди авторов цитируемых подборок — и признанные мэтры, и дебютанты, как живущие в России, так и вне её. В первой части обзора —  Андрей Костинский, Семён Ханин, Михаил Сухотин, Янина Вишневская, Олег Пащенко, Леонид Георгиевский, Ксения Рогожникова, Владимир Гандельсман, Андрей Сен-Сеньков, Кира Фрегер и Анна Гончаренко. 

Долгое время я наблюдал жалобы коллег на непросматриваемость литературного поля. Смысл ламентаций сводился к тому, что выходит слишком много журналов и нужен какой-то регулярный обзор того, что происходит в этой сфере. Коллеги, как можно догадаться, надеялись, что кто-то прочитает журналы за них и поделится тем, что ему приглянулось, отделяя зерна от плевел, а агнцев от козлищ. Настоящий обзор призван исполнять желания: к автору следует относится как к доброму джинну или, на худой конец, незадачливому лепрекону, променявшему бочонок эля на мед поэзии.

Обзор рассматривает поэтические публикации в журналах ноября и останавливается на подборках, заслуживающих, по мнению автора обзора, более пристального внимания. Рамка нестрогая — два журнала, вышедших на исходе октября, — “Зеркало” и “Двоеточие”, а также октябрьский “Дактиль" попали в обзор. Понятие “журнала” — неклассическое: проекты, существующие только в онлайн-формате, тоже принимаются во внимание. При этом обзор не претендует на всеохватность — несмотря на эстетическую широту подхода некоторые проекты не попадают на радар из-за невозможности уследить за всем, что происходит. У журналов, которые доступны для чтения в Сети, есть преимущество: автор предпочитает отзываться о публикациях, с которыми он в состоянии ознакомиться, и полагает, что для читателей обзора это тоже существенно. В уязвимой позиции оказываются журналы, которые предпочитают выкладывать материалы постепенно и только из старых выпусков, а новые — продавать немногочисленным энтузиастам литературы: вероятно, чтобы попасть в подобные обзоры их редакциям пришлось бы лично информировать джиннов и лепреконов о факте свершившейся доступности того или иного номера. К последнему можно относиться как к намеку.

В обзоре рассматриваются номера “Кварты”, “Дактиля”, “Нового берега”, “Зеркала”, “Двоеточия”, “Хижи”, “Волги”, “Всеализма” и “Воздуха”, также упоминаются публикации в Prosodia, Vmesto.media, Textura, “Хлам”, “Полутона” и Feminist Orgy Mafia. “Воздух” попадает в обзор по той причине, что его номер был выложен в Сеть в отчётный период. Напротив, журнал “Пятая волна” в обзор не попал, так как его номер появился в Сети буквально на днях, когда текст уже дописывался.

Автор ожидает за свой отважный труд всяческого признания, не надеясь на существенное улучшение своих финансов.

ЗЕРКАЛО 

В “Зеркале” — Игорь Холин из архива Михаила Гробмана: публикация редких текстов из машинописного сборника, переданного Холиным Гробману перед самым отъездом последнего в Израиль. Эти тексты не входили в сборники Холина, вышедшие в НЛО. Кроме того в номере — Егана Джаббарова, Владимир Коркунов, Михаил Сухотин, Андрей Костинский, Денис Ларионов, Глеб Симонов, Дариа Солдо, Эдуард Вайсбанд, Семен Ханин, Леля Кантор-Казовская со статьей о Малевиче и Евгений Сошкин — об израильской русскоязычной литературе.

“Зеркало” открыло мне яркого харьковского автора Андрея Костинского. В текстах Костинского происходят различные метаморфозы: министр становится кувшином, лёд — книгой, мухи — нотами, пламя — рыбой и птицей, слово — хлебом, журавлиный клин — молнией.

* * *

снился бывший министр утилизации
пластиковых крышек
превращённый в кувшин для бросания костей
он выбирался из себя по этим костям
через уста кувшина
выплевываемый памятью пустоты

связывая подтяжками кости в лестницу
лез к потолку
плёл паутину
ловил посетителей
отпевал и коконизировал
высушивал
растирал в порошок
просеивал в кувшин
бросал зёрна слез кающихся
ждал пока из него вырастут рога
все в белом цвету
будущих вишен и вишну
настоящих абр и кос
прошлых ман да рин

собирал урожай
консервировал компоты и джемы
продавал посетителям
толпящимся у кабинки
исповедательным падежом
выслушивал отпускал грехи как птиц
в клетку из паутины

собирал образцы чириканья и трели
разрезал на талоны
пропускал через дырокол
запихивал кружочки в самодельные хлопушки
бросал под колеса мчащихся мимо машин
прятался в кювете от матюгающихся водителей
выпрыгивающих из кабин
как из кабинок
наслушавшись историй
про кувшин
моргающий устами
выплевывающим бросание
улыбающихся господ
хлопушами под колеса

Что это — овидианский карнавал форм или сюрреалистическая логика нейросетевых видеороликов? По-видимому, речь идет о демонстрации принципа утилизации как такового поэтическими средствами. Министр утилизации, сам превращённый в кувшин, продолжает исполнять свою функцию: ловит посетителей, коконизирует, высушивает, растирает в порошок, просеивает. Из порошка вырастают “вишни и вишну, абры и косы, маны и дарины” — слова, разобранные на слоги, тот же материал для переупаковки. Компоты и джемы продаются тем же посетителям, которые затем будут переработаны: цикл замкнут. Костинский описывает мир, в котором все существует лишь как материал для следующего цикла.

Большое читательское удовольствие мне доставила подборка Семёна Ханина. Секрет этого удовольствия, я думаю, в том, что все формальные приемы, от традиционных до авангардных, здесь всегда как-то интонационно оправданы, вырастают из органики стихотворения. Даже рифма то появляется, то исчезает.

вечно куда-то засовываю свою сову
потом как водится напрасно её зову

отворачиваюсь
считаю до двадцати пяти

двадцать пять
беру чемодан, отправляюсь тебя искать

ваш проездной недействителен в выходной
попал во внезапно образовавшееся окно
между местным ночным и утренним скорым

забастовка обходчиков сигналистов дежурных
стрелочных постов

ночь митингует
отстаивает право на пролонгации
всхлипы и кваканье

потом как тюлень заползает в туннель
в конце тоннеля круглый ноль
в конце туннеля овальный нуль

настало полнонулие

настал ваакуум кваакуум клоакуум
бетониум цементиум разрыхлинг
безбилет беспробуд беспросвет
безвозврат безуслов бесконец

пустеет перрон

хаос прилипчивей там, где правила и порядок
где улавливающий тупик
где нейтральные вставки
между воздушными промежутками

с самой собой хоть будь самой собой
это я так беседую заочно с совой
не плачь, что я смеюсь не над тобой

разумней с такой особой
быть максимально почтительным

где вы, ваше высокопреотырпырчество
куда завалились, ваше высокоперьеоттопырчество

ночь наполняется тёмными личностями
разного рода сооснователи
толкают что-то из-под полы
небесным пассажиркам
их надёжные кейсы встречают
их молочные шейки

пришельцы оказались проходимцы

в самом конце коридора
розопятая брезжит аврора

и кто-то ходит в облаках
на высоких каблуках

Новаторская поэзия Михаила Сухотина разнообразно работает с фонетикой, строфикой и многоязычием. Фрагменты выстраиваются в несколько колонок, строки смещаются, образуя сложные пространственные конфигурации: разорванность текста изоморфна разорванности мира, о которой свидетельствует Сухотин. Одним из центральных концептов цикла становится “языковое сознание”. В тексте он появляется дважды: сначала как объект обвинения (“и ты, языковое сознание, так тебя и так”), затем как объект нелюбви (“языковое сознание, я вас НЕ люблю / вы берёте к ногтю / разговорную тлю / алогичную млю”). Сухотин атакует не язык как таковой, а определённый модус его существования — то, что можно назвать “нормативным”, или “государственным”, языковым сознанием. Это сознание, которое “берёт к ногтю” живую речь: “свойство синтаксиса / управлять государством”. Поэтому Сухотина можно читать перформативно, как практику освобождения языкового сознания от навязанных ему схем, ставших частью “здравого смысла”. Отсюда и постоянное столкновение регистров: официальный дискурс (“товарищ начальник / возьмите меня на работу”) соседствует с детским лепетом (“шлёп шлёп / ляляля / таталата-маталата”), высокая поэзия — с обсценной лексикой, русский — с украинским, немецким, ивритом, греческим, французским. Думаю, что приводить фрагменты здесь смысла нет, цикл лучше читать целиком.

ДВОЕТОЧИЕ

Обратимся к необычному номеру “Двоеточия”, посвященному феномену соавторства. Примеры и переводы работ в соавторстве, интервью о стратегиях соавторства — фактически целое исследование в форме журнала. Разумеется, не обошлось без соавторства с нейросетями: с такими работами выступили Владимир Друк и Станислав Бельский. Шломо Крол показал и прокомментировал диалог двух трубадуров разных школ о “лёгком” и “тёмном” стиле в поэзии, вполне актуальный и по сей день. Трубадуры спорят о том, важно ли поэту быть ясным и доступным для людей или предпочительно писать сложно и герметично. Алан Сондхайм и Кирилл Азёрный представляют любопытный эксперимент — совместное письмо с помощью голосового ввода в общем гугл-доке: текст создавался синхронно, результат, на мой взгляд, скорее, документация перформанса, нежели то, что можно рекомендовать для чтения. Совместная публикация Янины Вишневской и Олега Пащенко включает помимо текстов графические работы. Список авторов номера слишком обширен, чтобы приводить его целиком, но я отмечу коллаборацию Гали-Даны Зингер и Стивена Эллиса, Евгении Сусловой и Якова Подольного, Нормы Коул и Майкла Палмера.

В совместной работе Янины Вишневской и Олега Пащенко обращает на себя внимание поэтика арифметического кенозиса: субъект здесь последовательно производит над собой операции вычитания, деления, сведения к нулю, но парадоксальным образом именно это обнуление становится условием речи. Это, разумеется, вызывает в памяти идею “гипогуманизма” — эпохи самоумаления человека, разрабатываемой Пащенко в одноименной книге.

Одышлив, шорох и портвеен, 
как порох, по ветру развеян, 
зерцальцем в небесех удвоен, 
вдвоём по улицам один, 

кристальцем в голове умножен, 
бегу по глазовидным лужам, 
мерзавец, как никто ничтожен, 
один как ноль. Мой псевдоним 

переводим как “я не дома”. 
Где ж я? На дне кармана-ямы 
звенят мои контрольны суммы, 
они малы. Я равен им.

ДАКТИЛЬ 

В октябрьском номере журнала “Дактиль” — Леонид Георгиевский, Максим Маршак, Заир Асим, Анна Архарова, Матвей Цапко, Айдана Шынарбек, в ноябрьском — Сергей Трафедлюк, Жанна Баскакова, Дмитрий Песков, Ажар Утежан, Мария Вильковиская и Ксения Рогожникова.

Тексты Леонида Георгиевского описывают опыт субъекта в условиях тотального государственного принуждения и контроля. Выбор между речью и молчанием непрост: “за речью — верёвка”, а молчание оказывается формой соучастия в создании “немой страны”. Субъект в результате то превращается в кистепёрую рыбу, говорящую с помощью плавников, то вовсе распадается на фонемы. Георгиевский показывает, как риторика становится инструментом насилия: “Доброта русского как серое пятно / сквозь тучи мрачные протянет тебе автозак”. Доброта не противостоит репрессиям, но оказывается их языком: доносы пишутся “сплошной добротой на льду”. При этом репрессивный жест не означает понимания: “посадили — не значит прочитали”. Вода, земля, лёд здесь становятся метафорами политической реальности, но при этом сохраняют материальную конкретность, сопротивляясь полному растворению в аллегории. Государство — тоже среда, и всепроникающая: “Государство размочит тебя, как горбушку”. Ближайшая родственница политически заострённой и при этом образно-изобретательной поэзии Леонида Георгиевского — “поздняя” Галина Рымбу.

Не отзывайся, совушка. У земляного неба — 
каменные глаза. Их тяжёлый взгляд
падает на дома. Бесполезная стена разрастается,
словно хрящи — на гормонах, связки
мутируют в пулемётную ленту. Во время оттепели
умер не деспот, как в прошлый раз, а неудавшийся освободитель.
Дорога крыльев пролегает вдоль, как надрез.
Для тех, кто предпочитает
сон другому сну, протянулись
убитые вены колонии.
Люди проснулись чужими животными. Лица переоткрыты. 

Здешние дети напоминают моих родителей,
но их жаргон ещё хуже. Им скоро навяжут клятву
горячо любить свою родину, то есть чужую мечту.
Мне по силам молчанье, но я это забываю,
а ведь за речью — верёвка. Не отзывайся, совушка,
слишком прямая речь не даёт летать. 

Проживём и так. Мы не хозяева этого червоточья,
не голоса поколений, похожие на бензин.
Если и есть нам дерево, оно далеко отсюда.
Не отзывайся — будто не говорил,
будто не говорю.

Есть интересные находки и в ноябрьской подборке Ксении Рогожниковой. Это поэтика микрожестов, самодостаточных и ненавязчивых, но вполне себе читаемых и политически. Зум-обсуждение прав человека здесь редуцируется до фонового шума, становится частью акустического ландшафта, при этом вставка казахского “адам құқықтары” (права человека) сопровождается замечанием хорошо не қоқыстары (мусор). Советская топонимика накладывается на казахскую национальную память на Перекрёстке Космонавтов — Байтурсынова. Некоторые стихи кажутся сложенными из хайку: “выхожу к реке и / шаги становятся / похожи на поцелуи”. Мне запомнилась несколько выпадающая из подборки притча.

прополка

как ни старайся
либо располовинишь червяка
либо придавишь
божью коровку 

а потом в газете
"насекомая правда"
напишут
сколько было жертв
и особенно про
семью из трёх мокриц
трагически погибших
при свирепом урагане
выкосившем
полгорода травы

НОВЫЙ БЕРЕГ 

В 88-м номере “Нового берега” — Владимир Гандельсман, Юлия Кокошко, Андрей Сен-Сеньков, Кира Фрегер, Ирма Гендернис, Михаил Квадратов, Ирина Волошиновская.

Владимира Гандельсмана представлять никому не нужно — это наш крупнейший современник. Я стараюсь читать у него всё, что мне попадается, и продолжаю у него учиться. Выделю в подборке вот это короткое стихотворение, которое, на мой взгляд, очень точно отвечает на вопрос, почему мы все продолжаем писать и заниматься литературой вопреки войне, вине, усталости, изгнанию и общему ощущению собственной неуместности. Птица поёт, паук плетёт “шёлк радиальных нитей”, поэт пишет стихи.

с пауком

— паук ниточек тонких,
сколько можно тачать да шить?
после стольких утрат, долгих
одиночеств глухих,
после невосполнимых стольких
не стыдишься так цепко жить?
— ради шёлка всё, ради шёлка
радиальных нитей моих.

Предсказуемо интересен и Андрей Сен-Сеньков с его парадоксальными и драматичными кунштюками, всегда удивляющими своим лирическим сюжетом. Приведу отрывок из наиболее архетипического текста, который работает как модель межпоколенческой передачи травматического опыта. Кутья здесь становится медиатором между миром живых и мёртвых, а также между невинностью и посвящением в культуру смерти.

совсем маленьким я впервые попал на страшные русские похороны 
это когда плачут а потом громко смеются 
пьют не чокаясь прозрачное из прозрачного 
потом бьют в красивые и в некрасивые лица 

бабушка меня привела туда

пока я удивленно озирался
она положила мне в тарелку кутью
как это было вкусно и красиво
черные точечки изюма появившиеся в привычном 
надоевшем детсадовском рисовом пространстве

через несколько дней бабушка спросила что я хочу на обед
кутью сказал я
бабушка села на стул
внучок нельзя так говорить
но ведь вкусно же было возразил я (...)

Однако главной публикацией этого номера для меня стала подборка Киры Фрегер. В последние годы её тексты были одними из самых важных, самых точных. Особенно вот это стихотворение, которое кочевало по разным поэтическим пабликам и телеграм-каналам и запомнилось практически наизусть. На мой взгляд, это уже современный канон: эпоху, в которой мы оказались, я без этого текста уже не представляю и не понимаю.

смотри, как мы заглючили и стали
не рыба и не птица, а физлица

а мы ведь лучших в лучшие их времена знавали

всему — как молча плыли мы
как радостно в полёте щебетали —

нам повезло у лучших разучиться

Это ёмкое стихотворение фиксирует момент антропологического перелома: коллективное превращение людей в административные единицы (“физлица”). Раньше каждый был уникален — кто-то “плыл” как рыба, кто-то “щебетал” как птица, теперь все стали строчками в базе данных. Эта трансформация представлена как системный сбой — “мы заглючили”. На мой взгляд, “лучшие”, у которых “повезло разучиться” — это носители утраченного знания о том, как оставаться людьми в условиях тотального администрирования. Это могут быть советские диссиденты, рано ушедшие поэты (Вася Бородин, Андрей Егоров, Виктор Iванiв) или другие носители культурных техник сопротивления унификации. Их “лучшие времена” указывают на историческую ограниченность условий, в которых такое знание могло передаваться. Текст резонирует не только с политическими событиями, но и с современными процессами цифровизации, когда алгоритмические среды соцсетей создают иллюзию того, что субъект “плывёт по течению” подобно рыбе в воде, окруженный подтверждениями своих заблуждений. Но это течение искусственно сконструировано, а субъект редуцирован до аккаунта. Ирония стихотворения не отменяет серьёзности диагноза. Другое прочтение может быть выстроено через Дашевского с его “мы уже не рыбка и не птичка”.

ВСЕАЛИЗМ 

В журнале “Всеализм” — Петр Ликин, Алексей Чудиновских, Анна Гончаренко, Яков Подольный, Наталья Явлюхина и Роман Шишков. Мне приглянулась Анна Гончаренко: подборка неровная, но некоторые стихи заставляют присмотреться. При всей эскизности текстов стремление Гончаренко к спонтанной передаче конкретных впечатлений, как она заявляет сама в предисловии к подборке, зачастую оправдывает себя. Самый удачный текст в подборке выходит за рамки чистой фиксации переживания.

если я женщина
откачусь в сторону как спелое яблоко 

если ты видишь 
как становишься женщиной
желай себе отвесить 

желай нести себя до дома
желай свои руки поднять над собой 

что в женщинах делает женщину с тобою
свои яблоки их плоды
груши их плоды
картошка их плод 

а ты женщина крошечная мышка
спящая на просфоре из яблок

Получилась таинственная инструкция к женской идентичности. Текст являет женское как напряжение между природой и активной волей, пассивностью и пассионарностью. Императивы желания предполагают, что женское требует особого усилия, удерживания внимания, а не простого существования мышкой, спящей на просфоре из яблок: странного гибрида сакрального символа тела Христа и ветхозаветного запретного плода. Текст по-хорошему загадочен и не оставляет возможности прочесть его как-то однозначно.

Продолжение следует. Во второй части обзора читайте о текстах Полины Барсковой, Андрей Полякова, Владимира Богомякова, Алексея Шепелёва, Ариши Мистриди, Михаила Вистгофа, Ольги Дерновой, Максима Дрёмова, Марины Рудельсон, Насти Бегунковой, Михаила Токарёва, Ксении Букши, Михаила Немцева, Елены Глазовой, Любы Макаревской и Игоря Булатовского.