С нами придётся повозиться

Это было примерно за месяц до объявления лауреатов премии “Дар”. Мария Майофис написала колонку для Русской службы The Moscow Times “Контуры надежды. Тезисы о новой солидарности”. Процитирую. “Каждый день в последние три с небольшим года приносит грустные и пугающие новости. Каждый день мы узнаём о трагических событиях в России, о человеческих потерях и разрушениях, которые Россия причиняет Украине, об угрозах со стороны российских официальных лиц в адрес самых разных стран. <…> Обращаясь к тем, кто, как и я, не хочет мириться с этой новой реальностью, я хотела бы подумать о путях объединения, о том, как мы можем стать видимыми друг для друга и для различных медийных аудиторий. <…> Проявить солидарность — значит, поддержать словом и делом конкретных людей, движения, институции, но также и открыто выразить свою приверженность определённым ценностям”. Доверие, эмпатия, добрые намерения, общие ценности, горизонтальность — ключевые элементы солидарности, ведущей, в трактовке Марии, как мне представляется, в постхристианский либеральный утопизм.

Что это значит на практике? Не пустить войну в себя, не дать ей выжечь в себе человеческое, не позволить, чтобы поступками управляли только ненависть и ярость, — в конечном счёте, объединяться, а не разъединяться.  Задача предельно сложная и очевидно не могущая быть продиктованной кому-либо. Её можно только поставить перед собой добровольно, во имя той самой утопии торжества добра и гуманизма (и даже отнюдь не одной), которую ежедневно отменяет война. Задача, преодолевающая границы, нивелирующая в российских антивоенных контекстах разделение на уехавших и оставшихся, но отнюдь не прекраснодушная по отношению к военным преступлениям, преступникам и самой войне как к жестокому и неправомерному акту агрессии. В общем, дело и в том, чтобы, прямо по Шварцу, во время битвы с драконом не превратиться в самого дракона, и в том, чтобы научиться доверять тем, кто так или иначе сделал выбор и оказался в одном на всех окопе. Повторюсь, никто ничего не может диктовать другому, тем более ставить перед другим какие-либо задачи, но сам этот призыв как действие в ситуации военного угара вполне допустим.

Что разъединяет нас? Я буду говорить об условно литературном пространстве, хотя, конечно, речь вовсе не сводится к литературе. И я не беру отношение авторов к войне и власти в РФ, с этим было всё более-менее понятно с 2014 года — в 2022 позиции лишь окончательно зацементировались (в поэтическом пространстве они были зафиксированы в ряде провоенных и антивоенных антологий). Я говорю о другом: о тех зонах открытых и потенциальных конфликтов, дискоммуникации, а также об аффективных штормах, которые ощущаются в виде тревоги/угрозы/обиды/желания уязвить, наказать и проч.

Итак, что разъединяет тех, кто пишет на русском языке?

Во-первых, военная география, которая никак не может уравнивать тех, кто живёт под ежедневными ракетными обстрелами и атаками дронов, и тех, кто остаётся в стране с крепнущими диктатурой и консервативным маразмом. Точно так же не могут быть уравнены те, кто уехал из Украины, и российские релоканты. Попытки их уравнять приводят к отказам русскоязычных авторов из Украины публиковаться на одних площадках и в одних проектах с авторами из России, в том числе с релокантами, участвовать в одних мероприятиях, а также к требованиям об отмене русскоязычных мероприятий или отдельных выступлений, как это было с журналистом Олегом Кашиным на Книжной ярмарке в Берлине весной этого года. Осложняется ситуация и в тех случаях, когда авторы, живущие в Украине, не просто пишут/писали на русском языке, но и биографически связаны с РФ. Отказ московской, а с февраля 2022 года одесской писательницы Марии Галиной от премии “Дар” проистекает, как мне представляется, помимо прочего, и из этого обстоятельства.

Преодолима ли военная география в принципе? Пока идёт война — только в каждом персональном случае и в виде проявления доверия и доброй воли со стороны русскоязычных украинских авторов. Мы их знаем наперечёт — достаточно посмотреть издания Freedom Letters или вновь вспомнить о премии “Дар” и ещё одном её лауреате Андрее Краснящих, харьковчанине, вынужденно живущем в Полтаве. Он согласился участвовать в премии, не отозвал номинацию и не отказался от лауреатства (напомню, Мария Галина заняла первое место в голосовании жюри, Андрей Краснящих — третье), не объявил премию инструментом нормализации войны, как это сделал в недавней колонке Дмитрий Герчиков [Как антивоенная премия “‎Дар” связана с нормализацией войны? Поэт Дмитрий Герчиков — о скандале, расколовшем литературное сообщество // Republic. 2025. 27 июня. URL: https://republic.ru/posts/115996], и т. д.

Таково положение дел сейчас и надолго. Россияне, где бы они ни находились, несут коллективную ответственность за развязанную войну. Рассчитывать на понимание со стороны украинцев (на то, что кто-то будет отличать хороших русских от неоднозначных, молчащих — от агрессивно кричащих и т. д.) очевидно не надо; остаётся лишь ценить каждое проявление доверия с их стороны.

При этом в частных разговорах с некоторыми литераторами, живущими в России, я не раз слышала мнение, что взявшие в руки оружие на войне — преступники, а население обеих стран, не участвующее в боевых действиях, — заложники режимов и фактически настоящие жертвы войны. Это, разумеется, чистый виктимблейминг, но, похоже, именно то мнение, которое будет поддержано большой частью глубинного народа РФ, не разделяющего идей коллективной ответственности, и некоторой частью украинцев (я общалась с такими), когда и если война закончится, а диктатура агрессора ослабнет. Скорее всего, многие из в принципе антивоенно настроенных писателей, которые сейчас преимущественно молчат, будут продвигать именно этот нарратив. Разумеется, он отменяет географию и работает на объединение “братских народов”, но вместе с ней отменяет и справедливость по отношению к жертве и агрессору. Чисто теоретически — нужно ли нам такое объединение?

Во-вторых, разъединяет языковой фактор. Токсичен ли русский язык? Преодолимо ли имперство в русской литературе? Сносить ли памятники Пушкину в Украине? Переименовывать ли улицы в Одессе, отменяя Бабеля, Высоцкого, Ильфа и Петрова? Закрывать ли музей Булгакова в Киеве? Показателен шейминг беженцев из Украины, всё ещё пишущих на русском языке, от таких же беженцев, перешедших на украинский (с этим столкнулась, например, поэтесса Екатерина Деришева). Разумеется, вопросы, связанные с русским языком и политикой памяти решать самим украинцам, которые, как известно, настроены очень по-разному. И сколько бы я ни слышала от россиян сетования: вот как так можно отменить великую русскую литературу, закрыть музей Булгакова и т. п., — с моей точки зрения, разделять их равно косвенно оправдывать военную агрессию и имперские амбиции России.

Однако баталии по поводу языка и литературы продолжают идти среди россиян все эти три года — и среди уехавших, и среди оставшихся, делящихся, впрочем, скорее, на стремящихся переместиться в пространства иных языков и культур и находящихся (будучи в том числе физически релокантами) вопреки всему, даже изображению Пушкина на баннере, закрывающем руины Мариупольского драмтеатра, — внутри своей культуры. Последние настаивают на том, что литература в злонамеренных руках может быть использована как инструмент оправдания войны и террора, но не сводима только к этому.

Язык и правда не убивает, но язык формирует картину мира и шкалу ценностей, точно так же как литература и искусство в целом. Сюзан Зонтаг, книги которой в РФ теперь бодро изымают из продаж, назвала эссе, посвящённое Лени Рифеншталь, самой яркой и талантливой звезде гитлеровского искусства, “Магический фашизм” — потому как абсолютное зло, а никто не сомневается, что немецкий фашизм был таковым, в пространстве искусства может фонить чем-то иным, нежели мясницкие застенки и концлагеря, ставшие конвейерами смерти. И в самой русской литературе, помимо имперского слоя (от безусловного Ломоносова до условного Булгакова, от Солженицына до Лимонова) немало всего, что это имперство преодолевает. Как тут не напомнить тезис, который Варвара Недеогло предложила в страстном, хотя и не во всём справедливом спиче по поводу кейса “Рымбу против Безносова”: “…было бы очень глупо сводить так называемую русскую культуру к её революционной — или, если угодно, эмансипаторной — линии. Не менее глупо, впрочем, сводить её и к той линии, которую государство использует, чтобы легитимировать самое себя. <…> потому что реальным содержимым этой культуры является напряжение между этими линиями. Не принимая этого во внимание, невозможно ничего понять про Россию и происходящие в ней процессы, — и, следовательно, невозможно ничего в ней поменять. И этот момент уж точно на 100 % относится именно к сфере ответственности граждан России” (из фейсбука Варвары Недеогло). Другими словами, если искусство формирует шкалу ценностей, а литература, конечно, инструментальна, то уходящие пусть уходят и радикально переосмысляют свои культурные идентичности и языковые практики, а тем кто остаётся внутри культуры (в том числе находясь вне РФ, пытающейся приватизировать русский язык, ей не принадлежащий) предстоит огромная и долгая культурная работа по очищению литературы от элементов и смыслов, ведущих к  оправданию этой войны или ей подобных. И эта работа уже ведётся с 2022 года.

Можно говорить, что литература не остановит убийства. Это так. Но авторам она нужна хотя бы в качестве — здесь не обойтись без экзистенциализма — выбора себя всякий раз, когда что-либо произносится в публичном пространстве или совершается какой-либо поступок, жест. Где сторона добра и где зла? Как ориентироваться в пространстве войны, не нормализуя происходящее? Коллективная ответственность — ответственность каждого, кто её принимает и транслирует, кто фактически присваивает её через понимание персональной вины за происходящее, через аффекты скорби о погибших и пострадавших. Литература не может не говорить обо всём этом, и она должна говорить.

Третий разъединяющий фактор — принципиально разные ситуации у уехавших и оставшихся. Уехавшие зачастую указывают на конформизм оставшихся и игнорируют практики сопротивления, среди которых чем дальше, тем больше важную роль играет молчаливый саботаж. Я знаю немало таких примеров из академической и издательской сред, не говоря уже о литературной, но, к сожалению, не могу приводить их здесь, дабы не направить на участников репрессивную машину. Думаю, так делают многие, и именно из-за вынужденного заговора молчания мирное сопротивление вытесняется из зоны видимости (про сопротивление россиян в 2022 году написана документальная книга автора, не пожелавшего открыть свою фамилию, “У фашистов мало краски”, её выпустило издательство Freedom Letters). В свою очередь, оставшиеся нередко чувствуют себя заложниками диктатуры и подозревают уехавших в погоне за комфортной жизнью. Страдания релокантов, которые на самом деле добровольно потеряли очень много, далеко не всегда вызывают с их стороны эмпатию. “Русская эмигрантская мысль в последнее время напоминает игру на бирже репутаций, — пишет поэт и педагог Антон Азаренков из Санкт-Петербурга. — Как будто пресловутого ‘символического капитала’ на всех не хватит. Это ещё в лучшем случае. В худшем — эта мысль в своём экстремуме обнаруживает все признаки религиозного сектантства. Так, например, сложилось представление о первородном грехе: к какой нации человек принадлежит по рождению? А к какой ‘культуре’? Почему не уехал после 14-го? А после 22-го?” (из фейсбука Антона Азаренкова). Понятно, что резкое высказывание порождено всё тем же кейсом “Рымбу против Безносова”. И вероятно, Антон Азаренков мало знает о том, как взаимодействуют литераторы в релокации, о случаях взаимоподдержки, помощи, о мероприятиях со сборами средств на многое из того, что не получает такого внимания в сетях, как скандалы. Да и разве стоит судить что-либо по экстремуму? Иногда кажется, что на фоне зачищенной российской литературной жизни и обросшей фигурами умолчания литературы оставшиеся в стране уже не могут без страха воспринимать какие-либо дискуссии, лишённые самоцензуры. Но это тоже не так. И оставшиеся не молчат (опять-таки кейсы для товарища майора придётся опустить, хотя для истории стоило бы привести). Понятно также, что все эти искажающие проекции (одних на других) возникают из-за стремительно расходящегося опыта, потому что жизнь в условиях свободы (разумеется, всегда относительной) и в условиях несвободы по-разному влияют на сознание, идентичности и модели поведения пишущих, благодаря интернету пока ещё находящихся в одном литературном пространстве.

Преодолимы ли антагонизмы между оставантами и релокантами? Здесь, так же, как и в случае далеко разошедшихся украинцев и россиян, всё зависит от наличия доверия между коммуникантами, желания общаться поверх барьеров, настроек друг на друга. Эту часть рассуждений почти сразу захотелось проиллюстрировать текстом Александры Цибули из её только что вышедшего сборника “Татуировка в виде косули” (НЛО). В её тексте обозначенная пропасть между уехавшими и оставшимися непреодолима и преодолима одновременно: иногда достаточно помнить, что друзья — это друзья.

На детских площадках эпохи позднего путинизма
спустя полвека после их бума в семидесятые
космические корабли, с пластиковыми
иллюминаторами и каким-то подобием
межгалактических антенн. Дверь довольно
низкая, скорее это просто проём, получается
не совсем герметично, нужно сильно согнуться,
чтобы войти, но внутри можно встать во весь рост,
там нет ветра, довольно тепло и ничем не пахнет,
в принципе можно обосноваться на какое-то
время и переждать, посмотреть через мутные стёкла
на мир, уже лишённый себя и немного покинутый,
грустный. Есть игрушечный пульт и скамеечка,
и друзья, манящие, как русалки, красивые,
как уже мёртвые, машущие с Земли,
где подписаны города: Ереван, Тбилиси,
Стамбул, Лиссабон, Париж, Хургада.

Я немало думала и о том, что нас всех объединяет, помимо общего пространства соцсетей, языка, культуры, некоторых проектов (что уже немало) и литературных шитштормов. Есть ли что-то этически однозначное если не для всех, то для многих, кто называет вещи своими именами: войну войной, агрессию агрессией? В какой-то момент мне показалось, что таким объединяющим звеном являются моральные и интеллектуальные авторитеты, которые в самые тёмные времена транслируют человечность, разумность, бережность, гуманитарные знания, и сами по себе они не сводимы к географии проживания. Таким авторитетом, например, для многих является Ольга Александровна Седакова с её христианской оптикой и пронизанным этикой рационализмом. Все 2010-е годы ОА констатировала: мы имеем дело с антропологической катастрофой, это дорога в пропасть. ОА не молчит и сейчас. Этически авторитетной фигурой я вижу и Линор Горалик, однозначно воспринимающую коллективный ад как личный, пропускающий его через себя и ведущую мощные антивоенные проекты. Бережной этикой пронизаны тексты Ильи Кукулина и Марии Майофис, которую я цитировала в самом начале этой колонки. Мне кажется, они оба руководствуются гуманитарными принципами научной интеллигенции (с её опытом сопротивления и диссидентства) и пониманием исторической справедливости, восходящим к катастрофам ХХ века.

Этими именами вряд ли может быть исчерпан этот непростой разговор, но дело не в именах. Дело всё-таки в том, как пережить тёмные времена, не разрушив самого ценного и хрупкого — того, за чем пришла война: доверия к другому. Работают ли в эпоху тотального ада ориентиры на этические авторитеты? Мне кажется, что пока ещё да, во многих случаях.

Иногда обстоятельства сильнее людей, но иногда люди показывают на своём примере, как справляться с тяжёлыми обстоятельствами или, раз мы в пространстве литературы, как говорить о них, не искажая горькой правды, которой лучше бы не было, но при том избегая нарративов, направленных на уничтожение другого. Только так и можно избежать раскола. Солидарность — это питательный слой, без которого сопротивление обречено на однозначное поражение.

Что касается того, на какие мысли наводят конкретные кейсы, в частности кейс “Рымбу против Безносова”, позволю процитировать высказывание одной из кураторок приостановившего работу литературного проекта “Ф-письмо” Марии Бикбулатовой: “Кэнселлинг и публичное обвинение появляются тогда, когда право по какой-то причине не срабатывает: либо нет соответствующих законов для защиты определённой группы населения, либо законы есть, но они не используются, либо определённая группа людей оказывается в серой зоне с шатким правовым статусом.

В каких-то случаях кейсы опубличивания заставляют заработать правосудие. Например, во Франции общество было настолько шокировано волной французского metoo, что система перестала настолько рьяно покрывать патриархальное насилие, т. к. оно стало очень дорого обходиться обществу. <…>

В рф люди привыкли к тому, что право не работает, что мы не пожелали бы российского суда и врагу, поэтому долго пытались (безуспешно) разбираться с проблемами, возникающими внутри сообщества, сами. Широко обсуждаемые кейсы насилия или попыток совращения несовершеннолетних показывают, что сообщество культурных работников всегда оказывается расколото и не способно качественно разрешить ни одну ситуацию. Когда речь идёт о рукопожатности и возможности сотрудничества, всё в итоге сводится к личному выбору каждого отдельного участника сообщества. Отчасти это происходит потому, что оно не является сообществом людей с общими ценностями, где возможны внесудебные решения проблем через товарищеский суд или разговор с медиацией” (из фейсбука Марии Бикбулатовой https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=4203997799820330&id=100006304546534&ref=embed_post).

Апелляции к суду и международному праву нужны и важны (особенно в случае военных преступлений), и должны быть выработаны механизмы разбирательства в конкретных делах, и разбираться надлежит в первую очередь профессионалом с соответствующими специализациями. Однако веерное разнообразие реакций в литературном сообществе на конкретные кейсы, как мне кажется, не показатель отсутствия солидарности, потому что солидарность в деле кэнселлинга — добровольно-принудительна и фактически ставит всякого перед выбором: присоединяйся или ты лишаешься алиби / не скорбишь / не разделяешь коллективной ответственности / не ощущаешь персональную вину за развязанную твоей страной войну / не сочувствуешь жертвам войны и т. д. И очевидно, что общественный договор, сколь-либо базирующийся на этике, не может быть выстроенным только на радикальном кэнселлинге (повторюсь, если речь не идёт о доказанных в суде военных преступлениях). 
Остальное инструментально. Шварц и здесь все сказал.

Ланцелот. Эльза, я не тот, что был прежде. Видишь? 
Эльза. Да. Но я люблю тебя ещё больше. 
Ланцелот. Нам нельзя будет уйти. 
Эльза. Ничего. Ведь и дома бывает очень весело. 
Ланцелот. Работа предстоит мелкая. Хуже вышивания. В каждом из них придётся убить дракона. 
Мальчик. А нам будет больно? 
Ланцелот. Тебе нет. 
1-й горожанин. А нам? 
Ланцелот. С вами придётся повозиться.