Свежий Воздух. Часть Вторая

В процессе чтения журнала я задумался о том, что "Воздух" играет важную роль консолидации литературного пространства в эпоху распада и фрагментации сообщества. Время соцсетей вышло, они эту функцию выполнять перестают. В условиях, когда поэты рассредоточились по множеству закрытых телеграм-каналов и частных проектов, создавая информационные пузыри, выход за пределы которых затруднен, журнал вновь обретает свое значение и как образ единого литературного поля, и как платформа для знакомства с новыми именами (в моем случае это были стихи Арины Воронцовой, Инны Кулишовой и Максима Горюнова, с которыми я знакомился впервые).

В стихотворениях журнала есть три ключевых тенденции. Во-первых, мы наблюдаем активный поиск языка, способного адекватно отразить абсурд политической реальности. Помимо формальных экспериментов, авторы обращаются к сюрреалистическому письму, эзопову языку и сатире. Во-вторых, поэты оказываются перед необходимостью фиксации непосредственного опыта жизни в репрессивных условиях. В-третьих, многие авторы обращаются к теме отчуждения и изоляции, что связано как с общим ощущением разрыва привычных связей, так и с опытом эмиграции. Однако, пойдем по порядку. В предыдущей части мы коснулись подборок Елены Михайлик и Марии Степановой. 

Раздел "Дышать" продолжает подборка Геннадия Каневского. 

Мне кажется, Каневский в последние годы стал писать на порядок сильнее, впустив в свои стихи непредсказуемость, неправильность, необусловленность, абсурд. Чтобы все это не разрушило письмо, необходима некая прочная основа, позвоночник. Он у Каневского есть, и его эксперименты с обэриутством поэтому оказываются неизменно удачными. Сказанное относится к стихотворению "заяц с санитарными глазами", другие тексты в подборке мне нравятся меньше.

заяц с санитарными глазами,
волк с неповоротливым лицом
бегают бессменно круг за кругом,
легкими затравленно звеня.

— видишь, как заветная лопата
входит в подставляемую жизнь?

— вижу. ну а дьявол? где же дьявол?
он же должен вечно зеленеть?
— загляни в готовые детали —
вдруг его засунули туда?

— вдруг война придет, а мы устали?
— вдруг война уйдет, а мы — орда?

Как сделано это стихотворение, мне совершенно непонятно, от прямолинейной интерпретации оно тоже ускользает, и поэтому способно поначалу оттолкнуть. Но я обнаружил, что снова и снова возвращаюсь к нему. Оно обладает странной притягательностью. Волк бесконечно гонится за зайцем, будто воплощая циклическую природу российской истории, где повторяются периоды репрессий и оттепелей. Дьявол здесь, как елка, зимой и летом одним цветом, но найти его непросто: он встроен в "готовые детали", то есть предустановлен, является частью так называемых диспозитивов —элементов социальной реальности, которые кажутся нейтральными, но на самом деле являются проводниками власти и контроля (правовые нормы, культурные традиции).

Цикл стихотворений киевского поэта Максима Матковского по интонации живо напоминает поздние тексты Виталия Пуханова, в частности, цикл "К Алеше" (по совпадению, героя первого стихотворения даже зовут Алеша). От ощущения того, что здесь происходит диалог с Пухановым, отделаться невозможно. Но у героев Матковского другая история. Они живут в Нивках — районе Киева — во время обстрелов в 2023 году. И это воспоминания очевидца. "Пошли за хлебом — убили, пошли на шашлыки — убили,/ Пошёл бабе купить цветы — прилетело, пошел на хату/ К бывшей полить цветы — а там, о боже, всё горит./ Куда ни пошёл бы ты — везде убили, еще раз убили". Герои ходят на рынок, стригутся у парикмахера, чинят крышу — и все это в беспрестанным сопровождении бомб, ракет и сирен. Тут важно еще, что Матковский изучал в университете арабский язык и литературу и везде проводит параллель между мироощущением жизни под обстрелами в Украине и жизни в Палестине. Точнее, здесь границы культур, времен, миров просто взорваны российскими дронами, и Украина бесшовно перетекает то в Палестину, то в некую доисламскую ветхозаветную арабскую реальность. Кого-то эта параллель может смутить, но я бы не рекомендовал читать поэзию буквально. В данном случае арабские мотивы наполняют тексты особым колоритом и способствуют возгонке густого безумия и элементов фантастического абсурда, которые совершенно оправданы абсолютной невыносимостью описываемых реалий. Есть и возможность прочитать цикл как письма из будущего, в котором произошла "исламизация Европы" и как "доисламское" обозначается настоящее время.

Чинили с братом крышу, и забор чинили,
Всё починим: небо, улицу, асфальт, базар.
Я чиню цветок,
Я чиню лапку воробью!
Да пребудет Аллах с теми, кто убирает мусор,
Да пребудет Аллах с теми, кто стрижет газон и ухаживает за парком Нивки.
Сирены так красиво поют — птицы ада,
после голубя и дятла — спасибо сиренам,
мы хлопаем и танцуем. Кто хоть раз услышит —
невозможно забыть, смотри, на заборе сидит
воробей — он храбрей, он всех нас храбрее,
это киевский воробей, сейчас с тобой здесь —
сейчас же и улетит, помни о нем,
истищгаду врагу несет воробей в своих крошечных лапках —
правоверный пока что белгород курск воронеж бабах.

Дальше мы встречаемся с, увы, посмертной подборкой Бахыта Кенжеева. Сказать о ей что-то навскидку, в формате обзора, довольно трудно. Это типичные стихи Кенжеева, в том же смысле в котором я говорил, что подборка Марии Степановой — это стихи Марии Степановой, а не что-то радикально новое. Война проникает в стихотворения и здесь, но, в отличие от случая Степановой, никак существенно не влияет на их устройство, и ожидать этого было бы самонадеянно. Кенжеев уже написан, и он часть другой эпохи.

Следующий в разделе — поэт, скрывающийся за псевдонимом Цветан Родославов. Это остроумные, афористичные и безжалостные тексты, которые моментально откладываются в памяти. Как обычно у Родославова (автор за псевдонимом угадывается безошибочно, но называть мы его не будем), основным приемом является переворачивание вещей с ног на голову и высечение из этого ярких искр этического парадокса. Этика здесь становится поэтикой и наоборот.

Был у меня счастливый год.
Носил пиджак с отливом.
Кругом война и недород,
А у меня счастливый год.
Как стыдно быть счастливым.
Приметы горя и войны
Произносил нескладно.
Я жаждал скорби и вины,
Но счастье беспощадно.

Подборка Данила Файзова мне показалась изоморфной ее названию "С пустой водой внутри". На новую манеру письма Файзова я, как все мои коллеги, давно обратил внимание, но, к сожалению, так ничего для себя в ней и не нашел. Для меня это тексты, которые принимают форму, свойственную поэтическим, делают все подобающие движения и па, одевают похожую одежду, ходят на работу поэтических текстов, но так стихотворениями и не становятся. Я могу отдать должное их изобретательности, легкости их походки, но в содержательном плане они оставляют меня с холодным носом. Может быть, это просто not my piece of cake.

Подборка Натальи Романовой "Подземный Царьград" — одна из сильнейших в журнале. Романова, натурально, передает хтоническое мироощущение россиянина. Ближайшие родственники этой поэзии — стихи Андрея Родионова и проза Юрия Мамлеева. Тексты эти поражают богатством словаря и теснотой стихового ряда, причем чуть ли не буквально: слова здесь теснятся, как люди в метро в час пик, тяжело пахнут, готовы передраться между собой. Высокий градус физиологического гротеска превращает реальность в фантасмагорический карнавал.

У тех, кем выдана на кровь пожизненная квота,
игла внутри яйца в утиных их телах.
Но вот их дочери идут устало, как пехота,
и головы несут в кровавых подолах.
С бензольных рек, свинцовых берегов,
с травленых пустошей, отравных округов
всяк, пролетев параболой кривой,
будь ты алкаш, утырок солевой,
пошел вприсядку, хоть без головы,
чтоб с торфом и обоссанной травой
стать перегноем, базой кормовой,
для родины и зве́рей кто живы́:
калужский слесарь, ярославский половой,
смоленский грузчик, волочаевский курьер,
из кирово-холуйска, тулы ломовой
и бывших территорий эсэсэр,
казани тюркской и рузаевской тюрьмы,
резни-рязани, штукатурной костромы, —
все по позициям, как на передовой,
легли во всех углах системы корневой.

Инна Кулишова "Правое и неправое" — фактически вторая после Недеогло попытка изобрести язык адекватный кардинальному слому реальности. Слова деформируются и перепридумываются, а буквы в словах здесь то выпадают, то перепутываются, как бы имитируя дислексию, возникшую в результате потери дара речи перед лицом войны и смерти.

Через бесколько ген собрикоснемся
с другим языcom и вый дем кгинами
адамавами заменившими виды
всех убитых нами в прошлом жив
отных
Все книги поэзии сейчас написаны так
будто грянул гром и эффект бабочки
затянулся
или же распогодилось а бабочка
так и не вылезла из куколки
Бейби стихи не пишутся хорошо
ни плохо ей-богу
они не участвуют в жизни
тем более в смерти
Ими нельзя протереть окрый
от слез крови воды пол
теряющий ориентацию
вместо координат
о детка

Второй опубликованный в журнале цикл Кулишовой, составленный из более конвенциональных текстов, мне нравится меньше.

Раздел "Дышать" завершает подборка Глеба Симонова. Ближайший родственник этой поэзии — не литературный текст, а фильм Тарковского "Сталкер". С первых строк Симонов заговаривает о вине и искуплении, но смотрит на них свозь призму природных и постиндустриальных образов — мха, бетона, ржавчины, фосфора и азота. Где у нас нет слов для поэзии в ситуации войны, у Симонова "нет слова (...) для камней". Тексты Симонова, как правило, разрежены, фрагментарны, не договаривают себя до конца. Говорить эти стихи хотели бы не на человечьем, а на "ветковом языке". Но приходится говорить на человечьем, и Симонов как бы осуществляет перевод с веткового, а также с языка гибридных ландшафтов, в которых переплетается природное и антропогенное.

нечего ждать. обращение
лиц к расстояниям кроны,

веткам — хрупким, написанным
ветковым языком.

плач по птичьему берегу.

от любви —
в стоптанном сене, распахнутой, остается
то, что больше не нужно:

радиогенный свинец и коровьи кости,
спрессованный полистирол.

В разделе "Перевести дыхание" опубликована проза Шамшада Абдуллаева — сложный, плотный, обильный текст, богатый культурными аллюзиями и смешивающий временные пласты. Представляя собой многослойный речевой поток рефлексии и воспоминаний, объединенных темой кинематографа и местом действия — старым кинотеатром, эта вещь требует требует от читателя глубокого погружения и знакомства с широким культурным контекстом, прежде всего с авторским кинематографом, который на протяжении всего текста обсуждают несколько персонажей-киноманов в ферганском кинотеатре "Космос".

Алексей Чудиновских — один из самых интересных поэтов, появившихся на литературной сцене в последние годы, — классический сюрреалист, но не в смысле литературного сюрреализма, а в смысле сюрреализма изобразительного и кинематографического. Конструкция его стихотворений, то, как они складываются из разнородных элементов в некий чувственный образ, напоминает методы работы Магритта, Эрнста, Дали, де Кирико и Бунюэля. "треугольники неба горели в тупике/ нашего взгляда —/ их зубные щенки на сосках// тяжелели// между капель дождя —// он похож на собаку/ во время появления на свет// из глаза// мать вынимает собственное/ тело — и мы отступаем, давим/ свои гениталии слёз". По этому примеру видно, что зачастую эти стихотворения являются экфрасисом, то есть словесным описанием визуального образа, и напоминают изощренные промпты для AI-арта, какими они могли бы быть в более совершенной реальности. Они бывают неудачны, что обусловлено способом их "сборки", но даже в этих случаях чтение оказывается увлекательной прогулкой. В данной подборке хочется выделить текст, который своей простотой противоречит всему вышесказанному.

        запятые

                                        любимых

     поэтов

                                                       мы 
                                                  цитируем

                                           как 
                                    полноценные 

          

                                                    стихотворения

Война у Чудиновских тоже неизбежно появляется, хочется сказать — просачивается между строк. В одном из стихотворений — в форме цитаты из Толстого о том, что "война — произведение деспотизма" и поэтому борьба должна быть направлена на деспотизм как таковой. Эта цитата загадочно завершает подборку, заставляя задуматься, в какой мере сама эта подборка являет собой такую борьбу, раз она потребовала подобной коды. Сделаем в таком случае предположение, что подборкой выражена борьба с деспотизмом конвенциональной логики построения образа, а поскольку деспотизм выражен в первую очередь в языке, это тоже, так сказать, идет в зачет.

Подборка Наталии Азаровой тематизирует войну напрямую. Она и называется "Военная погода", и каждое четвертое стихотворение обозначено словом "война". Цикл состоит из периодов с повторяющимися элементами — "Война", "Погода", "Персефона" и "Эмиграция", которые могут варьироваться, так появляется текст "Война расположилась под войной". Цикл написан очень осмотрительно, позицию автора из него понять невозможно. Если представить себе стихотворение как некое жилище, то война здесь становится элементом интерьера. "Я очень хорошо умею обустроить дом" проговорено в одном из стихотворений. Действительно, работа с организацией стихового пространства, расположением строк, внутренним ритмом — своего рода поэтический фэн-шуй — тут проводится скрупулезно. Но в то же время она показалась мне совершенно напрасной: дом этот пластиковый и необжитый, и, кажется, сделан лишь для того, чтобы повесить на пустой холодильник магнитик со словом "война". Если и предъявлять кому-то претензии в эстетизации войны, то Наталии Азаровой. Процитирую все же одно стихотворение.

юг  розовый залóм убежищ
     о нежный шмель вьющийся
     сквозь чуть солёную листву

горлицы
    цвета кофе с молоком
    завернутые в полотенца

     порошковые сосуды рыб
                  тени рыб
       отсвечивают по тарелкам

    о самолет протыкающий
   фарфор для цветов так чтобы
   ничего не разбилось

с гор
    в незрячую погоду
    спускается напольное небо

зевая воздухом
   страна вела войну

Нетрудно увидеть здесь параллель со стихотворением Степановой "Пока мы спали, мы бомбили Харьков", только вот у Наталии Азаровой не чувствуется никакого сопротивления материала. Стихотворение выстроено как икебана из слов, но слова эти не кажутся обязательными. Слово "война" вводится в самом конце и, видимо, призвано объяснить существование текста, но только подчеркивает произвольность всей конструкции.

Подборка стихотворений Каната Омара показалась мне очень живой, хоть и неоднородной, отдельно отмечу стихотворение "Талая вода", затягивающее читателя в водоворот чужой жизни. В целом подборка напомнила мне прозу Шамшада Абдуллаева. Здесь тоже речевой поток непредсказуемо меняет направление, зачастую мечется между отрывочными образами, которые тем не менее складываются в связную картину. И, что интересно, и здесь встречается мотив авторского кино: "октябрьская погода как авторское кино/ маленькой сумрачной европы/забившейся в самый угол скатившейся к самому краю/ обрыва// жгущей непрерывно шведские спички всхлипывающей/ у покореженной газовой трубы". Действительно, субъект речи у Каната Омара зачастую как бы смотрит кино. Он выступает в роли стороннего наблюдателя, который таращится на происходящее и фиксирует свои впечатления, сочетающие высокую интенсивность и спутанность. Поэтому естественным образом стихотворения пронизаны ощущением отчуждения от мира, выразившимся в следующем целиком ясном и нетипичном тексте:

страна не слышала и никогда не смотрела
в мою сторону
как будто ей стыдно

не то за меня не то
за себя

камешком в растоптанных сандалиях
был

но и за то спасибо

запах твоих подошв унесу с собой
дорогая

Это самоумаление продолжается в последнем стихотворении подборки, где "она чуть поморщась/ приподняла голову и произнесла усмехнувшись/ не знаю что и сказать дорогой но/ ирония в том что/ самым ценным в твоей жизни была встреча со мной". Зачастую субъект речи в стихотворении выступает как бы из позиции говорящей песчинки, которую несет ветер истории, со всеми разрушениями и войнами, и эта песчинка как бы что-то бормочет, пытаясь не забыть. Очень точной является следующая цитата, описывающая то ощущение перелома, после которого события до 2022 года стали казаться необычайно отдаленными во времени, чуть ли не допотопными:

(...)
а все что было в прежние времена
попросту забыл
так — как будто только спал и спал и спал
а все что
бушевало шептало и билось о камни
не более чем грезы мертвой змеи
которой
только что переломили хребет
(...)

Подборка Насти Денисовой — своего рода дневниковые записи после начала войны. Но дневник не сетевой-фейсбучный, а личный, как бы дневник Лоры Палмер. Здесь трудно выделить что-то самодостаточное. Автор дневника посещает психиатра, что-то воображает, обращается к кому-то, смотрит в одну точку, гуглит некрологи и листает инстаграм и размышляет. Достоинство подборки в непретенциозном картографировании психической жизни. Человек здесь пытается не распасться на части, уберечь себя. В одном из стихотворений для этого он применяет метод улитки: "если улитке не нравится погода она может прятаться в раковине до трех лет". С этим многие читатели смогут себя соотнести.

может быть мне надо сделать фото до
и после
что-то в них разглядеть
совсем не осталось годных хобби
совсем не понимаю кто я

Мне кажется, это короткое стихотворение очень точно передает растерянное самоощущение человека на сломе эпох, произошедшем в 2022 году.

Похожим образом устроена подборка Арины Воронцовой. Здесь тоже важны не отдельные тексты, а точность общего вайба растерянности и безвременья. Кажется, некоторые стихи здесь созданы методом автоматического письма или являются фристайлом под несложный бит — "танцуй на плацу луна-парка беспарное горькое танго,/ погладь хобот танка, уснувшего прямо в воротах цирка/ я буду свеже́е манго, миндальнее молока, дичее самой дикой собачки динго". Одно из стихотворений и вовсе написано с помощью нейросети. Тем не менее, это чтение неожиданно освобождающее, потому что тексты Воронцовой не стараются убедить меня в том, что это литература. Здесь есть воздух и живое дыхание.

я лежу в маленькой ячейке в адвент-календаре,
снится мне, что за мной подъехал принц на хромой козе
или другое: мы летим на разъебанной тачке, курит продавщица на крылечке табачки,
цистит, суицид, догорает клубничная э-сигарета, когда твои родители хотели ребенка
они имели в виду не это
давайте сделаем свое посмертие, с блэкджеком и консенсусным принятием решений
чуешь меня?
мне нужно особое приглашение

Подборка Ольги Зондберг больше всего мне напомнила тексты немецкого поэта Тристана Марквардта, такие как "Выдержки из каталога снов" и "Выдержки из каталога путешествий". Марквардт буквально создает фантастические каталоги поэтических артефактов, каждый из которых, как полагается, поименован и описан. Так же поступает Ольга Зондберг, создавая каталог пакетов. Каждый пакет — отдельное стихотворение. Концы строк — стенки этих пакетов (строчки строго выровнены по правой стороне), причем есть стихотворение "В узкогорлом пакете", который, соответственно, узок по ширине строки. Каждый отдельный "пакет" содержит свой микрокосм идей, образов и ощущений. Это согласуется с идеей о том, что наш опыт больше не является линейным или целостным, а скорее состоит из отдельных "пакетов" восприятия и понимания. Метасюжет этой подборки, как мне кажется, — психическое выживание в темное время. В каждом тексте выстраивается свой сюрреалистический сюжет, сформированный не только фантазией языка, но и социальной и политической тревогой и ощущением подстерегающей катастрофы, возникающей не в форме прямых высказываний, а растворенной в игре смыслов и ассоциаций. Впрочем, есть и достаточно прозрачные строчки, например, "скажу я вам, не всё хаотично/ в их броуновском движении./ беспорядка тоже хватает, но/ вы не поверите, сколько там/ перемещений, направленных/ исключительно на то, чтобы/ ограничить свободу другого". Мне больше всего понравился следующий пакет:

В ПАКЕТЕ ИЗ НЕВОДА:

неслучайно придумано
задать ей три желания,
просить золотую рыбку
о наступлении ясных и
предвиденных времен,
о доказательной этике,
бурных перепроверках.
налево, направо, прямо
пойти или не двигаться,
мелкое, убогое, нежное
нерасслышанное слово
хрупко встретится тебе.
корыто ли оно, копыто,
разбивает или разбито,
почему не дает ответа,
что делает, кем забыто
во рту, фаршированном
холодной кровью света.

Подборка Максима Горюнова представляет собой сборник мини-пьес, почему-то записанных в форме верлибра. Каждая мини-пьеса — это расшифровка диалога на ночном британском радио. Здесь есть персонажи (ведущий и различные гости), реплики и ремарки, все как полагается. Пьесы эти остроумны, читать их необычайно интересно, вопрос о том, проза это или поэзия является второстепенным.

— чем он вас привлек? он ухаживал за вами?
гостья с теплотой:
— нет, он ничего такого не делал, я первая обратила на него внимание.
— как так получилось?
гостья смеясь:
— как я сейчас понимаю, там было много факторов.
во-первых, зимой он ходил в пальто своего
старшего брата, и оно было ему сильно не по размеру.
в туманное утро могло показаться,
что пальто идет по улице само.
— так.
— во-вторых, он был альбинос. его кожа, и волосы, и брови были
белее молока. брови цвета молока меня сперва пугали.
— так.
— он был ниже меня ростом на две головы.
— так.
— и самое важное: он обедал отдельно от всех черствыми бисквитами.
я спросила, где он их берет,
он рассказал, что родственник работает в пекарне
и он договорился с ним
в обмен на вынос мусора
забирать бисквиты, которые никто не купил.

Поэма Михаила Бордуновского "Осень на острове Сатурн" мне показалась изощренным упражением в эзоповом языке. Она держится на богатом словаре Бордуновского и барочно-избыточном образном ряде, оставляя после чтение воспоминание о языке и смутные догадки о сюжете. Больше всего это напоминает перевод некой экзотической латиноамериканской поэзии на русский язык. Здесь есть и сатирические образы авторитарной власти, и мотивы массовой эмиграции, но все это утопает в пиршестве языковой ткани и амбивалентности происходящего. Остров Сатурн оказывается метафизическим пространством, местом изгнания и отчуждения, где "воздух тяжел, и вороны ходят пешком". Это своего рода лимб, где "встречаются все", чистилище современности, пропитанное атмосферой меланхолии и утраты. Здесь время и пространство сливаются в единое целое, создавая особую реальность, где прошлое и настоящее сосуществуют в постоянном напряжении. Хотя на этом острове есть узнаваемый "Чистосердечный бульвар", читатель тут, скорее всего, заблудится, но, может быть, найдет удовлетворение именно в этом блуждании.

Постройки песка недвижны. Расколовшееся кольцо
еще держится на пальце силой привычки,
и продукты на кухнях мхом зеленым покрыты,
как отравленные цветы. Восток Сверхдальний,
памятью сотрясённый о́строва обруч.
Воскресенье весь день. Собираются на прогулку
подземные листья, а за липкими столиками
перевернутого кафе — валеты и одинокая дама,
чей серебряный крестик брезгливо отбросил луч
прямо в лоб предателю, застывшему на светофоре,
и уходит луч под парусами прочь от Сатурна.
Воздух тяжел, и вороны ходят пешком.
Встал трамвай на Чистосердечном бульваре,
берег острова затонул, а в парке улитки
насели на гусениц и отбили мокрый
взъерошенный холм. Я пишу пастораль, но хочу орать, стать
женщиной, себя породить и укачивать мертворожденное тело.
Осень на острове, и слеза у меня на щеке, как слеза рыбы:
чертова поденщина, скорбь головы с утра до ночи,
осень Сатурна. Набережная полна
русскими эмигрантами с нелепыми сине-белыми
серьгами в ушах; книготорговец-лоточник
выдул стеклянный шар и гостей в него пригласил;
дельцы вернулись с Хоккайдо, пара рыбацких детей
уткнулась в свои треклятые экранчики, а я замер,
будто на цепь посажен, терзаю мелочь в кармане,
и во рту яблоко скисло, будь оно неладно.
Да, осень! На острове Сатурн! Да, да, ерунды
напридумывать, выпить с утра пережженного
кофе и тащить себя, как лодку по песку,
пока подростки не прикончат солнце багром.
Да, Сатурн! Дамы пик! Короли мечей! Сделки,
вывоз шёлка, ввоз леса! У Дома Тканей
застрелен сын канцлера! Да, остров Сатурн! Отвяжитесь!
Что мне реальность, не поддающаяся проверке? На краю ямы
трое рабочих перебрасываются картами прямо
под распахнувшимся дождём. Я погладил
каменную кошку, и она рассыпалась, я
чай заказал, а в стакане несут песок, я даже
купил газету. Или это она — меня?

Цикл Вадима Калинина "У ночи на краю" по жанру ближе всего оказывается к сборнику басен. Однако сквозь сатиру здесь всегда просвечивает лиризм и экзистенциальная тревога. Комический эффект достигается с помощью деавтоматизации восприятия.  Укрывающийся от преследования (Данила?) Давыдов предлагает Интерполу сменить пол, а в стихотворении о шимпанзе, получающих человеческие права, автор переворачивает традиционное представление о правах как о чем-то желанном. Стихи Калинина вообще населены животными — ежами, медведями, обезьянами, напоминающими о нашей собственной животной сути, противоречащей рациональности и социальным конструктам. Особое внимание Калинин уделяет теме отчуждения в современном мире. Это прослеживается в стихотворениях о Давыдове, бегущем от Интерпола, о деде, отвергающем интернет, о порноактерах, обитающих в доме подростка. Калинин исследует различные грани одиночества и изоляции, показывая, как технологии и социальные институты могут как усиливать, так и преодолевать это отчуждение.  При этом Калинин последовательно размывает границы между реальностью и вымыслом, человеческим и животным, детством и взрослостью, свободой и несвободой, создавая гибридные пространства, в которых привычные категории теряют свою определенность. Я бы сказал, что чтение этих текстов душеполезно. Для цитирования я выбрал постмодернистское стихотворение о пробуждающихся россиянах.

Прибежали в кузню дети,
Второпях зовут отца: — Тятя! Тятя! Наши сети,
Наши контуры лица,
Наши судьбы, наши судьи,
Наши лето и весна,
Наши толпы и безлюдье,
Крылья грез и тайны сна,
Наши узкие ладони,
Теплый свет, что мы несем,
Наши куры, наши кони,
Наши деньги, наше Всё,
Наши темные аллеи,
Наши вера, нефть и газ,
Даже странная идея,
Взбудоражившая нас,
Наши бедра и колени,
Наши спутник и балет —
Просто тени! Тени! Тени
На стене, которой нет!

Продолжение следует. Третья часть обзора будет посвящена разделам “Приток воздуха”, “На один вдох”, “Дальним ветром” и “Атмосферный фронт”.