Константин Зарубин: "Мои российские паспорта навеки просрочены"

Константин, ты из тех писателей, про которых пока мало что известно. Расскажи о себе: кто ты, откуда, как сложился твой путь в литературу? 

Мне 45. Я из города Сланцы в Ленинградской области. Там были сланцевые шахты и швейная фабрика “Молодость”, которая делала ширпотребную обувь и штамповала на подошве слово “Сланцы”, с известными лексическими последствиями. Папа был шахтер, мама учила школьников государственному языку и литературе. Оба родом из псковских деревень.

Пишу я всю жизнь. Лет в пять, когда еще не умел писать, диктовал маме нечто про космос. Одно предложение помню дословно: “На Сатурне все было поросше лесом”. Сознательно быть писателем я решил в девять лет. Я прочитал тогда “Внуки Марса” Казанцева и сильно вдохновился. Это трафаретная советская фантастика, настолько плохо написанная, что любой октябренок, растущий среди книг, мог бы написать не сильно хуже. Благодаря Казанцеву я поверил в себя. Я исписал массу тетрадей в клеточку. В 16 лет, когда мы с приятелем эти тетради жгли, хватило на небольшой костер.
Какое-то время я сочинял больше песен, чем прозы. Мечтал быть инди-звездой и погибать молодым. Но параллельно мне очень хотелось учить языки, зарабатывать на нормальные ботинки, читать философию и хоть куда-нибудь уехать. (До двадцати одного года я безвылазно торчал в двух своих родных областях и в СПб.)

Постепенно я стал преподом английского и языкознания в шведском вузе. Живу в Швеции с конца нулевых. Прозу и публицистику пишу в свободное время. Мне надо хоть что-нибудь сочинять, иначе жизнь кажется пустой. Прозаические тексты я сочиняю гораздо лучше, чем пою песни.

Все это, конечно, можно совсем по-другому нарративно выстроить. Но пускай будет так. Неправды в этом варианте нет.

Твоя первая книга вышла аж в 2007 году. Можешь вспомнить, о чем она? И как ты теперь ее оцениваешь?

Мою первую книгу выпустил Александр Житинский в своем издательстве “Геликон Плюс” в СПб. Это было примерно в то же время, когда Житинский продвигал Полозкову и Букшу. Книга называется “Не люби меня осторожно”. Автором значится “Константин Смелый”. В середине девяностых под именем “Костя Смелый” я писал арт-панк-фолк на кассеты и публиковал стихи в питерской газете “Сорока”. Это было типа прикольно, потому что человек я трусливый. Ну и близкие друзья меня долго потом звали “Смелый”. Когда умерли родители, я завязал с этим подростковым приколом и взял фамилию матери.

“Не люби меня осторожно” — сборник рассказов и повестей разных жанров. Фантастика, сатира, социалка и много романтики про любовь. Как я эти тексты оцениваю? Они написаны 18–25 лет назад. Человек, который их писал, во многом был типовым постсоветским долбоебом мужского пола и нежного возраста, и оптика там соответствующая. Еще он часто писал впопыхах.

С другой стороны, чисто литературные цели и вкусы у этого человека были похожи на мои. Там есть пара текстов, которые в рамках поставленной литзадачи удались на сто процентов. Заглавный рассказик “Не люби меня осторожно”, например. Или рассказ “Говорим по-итальянски”. Он что-то вроде памятки самому себе на всю оставшуюся жизнь: да-да-да, как форма искусства литература давно исчерпана и писать ее в высшей степени абсурдно, но это повод радоваться, а не горевать.

Еще надо бы сказать справедливости ради, что неприязни к московскому государству в разных его инкарнациях в том сборнике тоже достаточно.

Однако твоим настоящим дебютом стал прошлогодний роман “Повести л-ских писателей”. Критики в один голос говорили о (на)следовании Стругацким. Но, как ни странно, я увидела в нем не только Стругацких, но и Бакмана. Откуда такое сочетание?

Характерно, что “настоящим дебютом” мы называем московское издание, причем обязательно на бумаге. (“Вимбо” выпустило мою книжку “Кругом слоны, Миша” в аудиоформате за два года до выхода “ПЛП”.)

Так или иначе, ты, наверно, права. Конкретно Бакмана я не читал, но если ты имеешь в виду некую человеколюбивую современную скандинавщинку, от которой на душе тепло, хотя все гадости бытия вроде бы на месте, то да, мне хотелось и такого эффекта. Я читаю время от времени шведских и финских писательниц, которые пишут для молодежи разный прогрессивный реализм и портальное фэнтези. В жанрово чистом виде я сам такое писать не могу, но интертекстуально возиться со всем этим очень интересно.

И раз ты спросила про книги, на которые похожи мои “Повести л-ских писателей”, то была такая советская писательница по имени Наталья Соколова родом из Одессы, племянница Лидии Гинзбург. Она в год моего рождения дописала произведение “Осторожно, волшебное!”. Это совершенно отвязный постмодернистский антироман, в котором чего только нет. И городское фэнтези есть, и городская проза для печальной интеллигенции, и кондовый советский производственный роман, и на последней странице впору писать: “Литература умерла, да здравствует литература!” Я наткнулся на Соколову в книжном фургончике в Пярну вскоре после того, как написал “ПЛП”. Был, помню, рад как ребенок, что вот на этом вот языке прямо в издательстве “Советский писатель”, оказывается, печатали такое.

Здорово! А вот твои “Повести” как бы попали в уходящий вагон российского книжного рынка, они вышли у Елены Шубиной и даже засветились в лонге премии “Новые горизонты”, где им стали вменять в вину политическую тенденциозность. Насколько тебе важно манифестировать своими текстами политическое?

Про уходящий вагон: так оно и было. “ПЛП” вышли в мае 23-го. Уже осенью, думаю, они на территории РФ появиться не могли бы — даже с крестиками и фигами вместо “войны с Украиной”. При этом, разумеется, эта книга не про Российскую Федерацию. Она про людей и человечество. Московское государство там фигурирует лишь постольку, поскольку я пишу на постсоветском материале для постсоветских читатель/ниц и на фоне той реальности, которая есть.

О политике. Политика — такая же часть человеческой жизни, такой же неотъемлемый элемент пресловутого conditio humana, как одежда, секс или детство. Все, что так или иначе связано с вопросами иерархии, власти, свободы, справедливости, солидарности — это политика. Любые этические вопросы рано или поздно упираются в политические — и наоборот. Сочинители худлитры, которые заявляют, что их тексты “вне политики”, “без политики” и так далее, либо сознательно лукавят, либо живут при диктатуре и перестраховываются, либо просто не задумывались никогда о том, что такое политика.

Иначе говоря, мои тексты манифестируют политическое примерно в той же степени, в какой они манифестируют интимное, съедобное, зимнее, научное, книжное, транспортное или космическое.

Ты один из немногих русскоязычных прозаиков — радикальных профеминистов. Тебе не страшно, что придут злые феминистки и лишат тебя, белого цисгендерного мужчину, всех привилегий?

Спасибо за комплимент. Было бы очень круто, если бы пришли какие-нибудь всесильные злые феминистки и поотнимали у всех привилегии — все привилегии, которые не подкреплены ничем, кроме цвета кожи, формы гениталий и сексуального влечения к людям с гениталиями иной формы. Но, как мы с тобой знаем, если феминистки и бывают злыми, то это, как правило, от чувства бессилия перед миллионоглавой гидрой патриархата.

Лотерейная система социальной несправедливости, в которой мы живем, настолько тотальная и вязкая, что выбраться из нее раз и навсегда просто невозможно — ни в какую сторону. Я могу лезть из кожи вон, отрекаться от своих привилегий с утра до ночи, как христианский подвижник в Синайской пустыне. Но я ни фига не в пустыне, я среди других людей, и эти люди будут ходить мимо и умиляться в духе: “Какой мальчик, да еще и феминист!” Примерно как умиляются любому отцу, который худо-бедно справляется с базовыми родительскими обязанностями.

Мне кажется, уровень феминизма в моих книжках в лучшем случае можно описать как “минимально необходимый”. Радикалом я выгляжу потому, что ты абсолютно права: я один из немногих. Для огромного процента рускоязычных [Писатель настаивает на одной “с” в корне “рус” как знак того, что он не признает претензии московского государства на нормирование языка — прим. ред.] сочинителей с пенисом между ног любые разговоры о системном гендерном неравенстве — это теория заговора, которую придумала мировая левацкая закулиса и сионские мудрецы. 

Новый твой роман “Наше сердце бьется за всех” вышел в издательстве “Медузы”. Почему именно у них? 

Роман должен был выйти в “Редакции Елены Шубиной” весной 2022 года, задолго до “ПЛП”. У меня хранится для истории жутковатый скриншот фейсбучного разговора со шведским знакомым и редакторкой издательства. Разговор состоялся 23 декабря 2021-го. Моя последняя реплика была: “Лишь бы [успеть выпустить] до начала войны”. После начала полномасштабной агрессии РФ против Украины российский фашизм дозрел, и выпускать на территории РФ книжки, где вещи называются своими именами, без гребаных аллегорий, стало невозможно.

Но моя литагентка Юля Гумен не сдалась, спасибо ей огромное. Когда “Медуза” объявила, что будет издавать книги, Юля уговорила Галину Тимченко прочитать роман. Он показался Галине актуальным, и его взяли в работу.

Кстати, как ты прокомментируешь название романа?

Первоначально роман назывался “Русское сердце бьется за всех”. Я писал его в 2017–2019 гг. по частям. Когда дописал, просто взял название третьей части. Там есть консервативное движение эмигрантов из РФ под названием “Русское сердце”. Они скандируют такие лозунги на свои митингах.

“Медуза” сходу спросила: а нельзя ли в названии без обойтись слова “русский”? Просьба была резонная. И мне, и большинству потенциальных читатель_ниц понятно, что “Русское сердце бьется за всех” — горький сарказм, намек на деконструкцию ядовитых имперских мифов про “русский мир”. Но сарказм штука ненадежная. Еще в 2019-м, когда мы с иллюстраторкой представляли роман на “Нон/фикшне” в Москве, было видно, что некоторые принимают название всерьез. А на фоне войны, в которой во имя “русского мира” уже убили сотни тысяч человек, потенциальную путаницу между горьким сарказмом и московской пропагандой стоит свести к минимуму.

Заменить “русское” на “наше” придумала (ни секунды не колеблясь) моя жена, Меган. Ритм, конечно, изменился. Но от семантической широты местоимения “наш” название только выиграло.

То есть Россия тебя все-таки как писателя и человека не отпускает? Книг на шведском или английском от тебя ждать не стоит?

По-моему, здесь три довольно разных вопроса. Как человек я физически не был в РФ уже пять лет и не думаю, что когда-нибудь еще там окажусь. Мои родители умерли 11 лет назад, накануне первого нападения РФ на Украину. Мои российские паспорта навеки просрочены, у меня шведское гражданство, вся моя работа и круг общения здесь. Никогда ни в каком городе я не чувствовал себя настолько дома, как в Уппсале. Главное мое счастье в жизни (после жены!) — ездить по Европе и ходить по книжным магазинам. Короче говоря, к моей личной и социальной жизни РФ имеет мало отношения.

При этом и как человек, и как писатель я состою из всей своей биографии, всего своего опыта. Среди прочего я состою из советского детства, из юности и молодости на северо-западе РФ. Это не может меня отпустить или не отпустить. Это часть меня в самом прямом смысле слова. Огромная часть.

Наконец, вопрос языка. Помимо руского, я регулярно использую пять языков. Умением красиво трындеть по-английски я зарабатываю на жизнь. И мне совершенно очевидно, что прозу ни на каком языке, кроме руского, я писать не хочу. В писательстве меня больше всего заводят предложения, абзацы, отдельные фразы. Единственный язык, при помощи которого я могу выделывать что-то интересное на этом уровне текста, — руский. Только на этом языке я десятилетиями писал всякую литфигню в тетрадки, блокнотики и вордовские файлы, пока не почувствовал наконец, что мои руки развязаны и никто мне больше в этом деле не указ.

Значит ли это, что меня не отпускает “Россия”? Если Кремль, следуя совету Гребенщикова, уже купил себе у бога копирайт на руский язык, то да, безусловно. В противном случае — нет. Я пишу для рускоязычных людей, которые не отождествляют себя с московской империей. Где бы эти люди ни находились.   

Роман “Наше сердце бьется за всех” — антиутопия. Россия разваливается на куски, идет тотальная война, другие страны отгораживаются бетонными заборами, российские беженцы наводняют Европу… Учитывая, когда текст был написан, откуда такие прозрения? 

Самый надежный способ прослыть провидцем — это взять то, что уже есть или было, поменять географические названия и переклеить национальные ярлыки. На Земле десятки активных войн, десятки миллионов беженцев, сотни километров разных границ с колючей проволокой, с бетонными заборами и прочими прелестями человеческого трайбализма.

Когда я начал писать роман, в 2017-м, последней крупной волной беженцев в ЕС была сирийская. Сирия по некоторым параметрам отличается от РФ гораздо меньше, чем некоторые, видимо, думают. Когда в Сирии началась гражданская война, там была диктатура средней руки и свирепости. Там было ужасное социальное расслоение, но при этом относительно большая доля образованного городского населения, интегрированного в так называемый “глобальный мир”. У меня много сирийских студентов. Интерьер моего любимого кафе в Уппсале сделал сирийский художник, иллюстратор детских книг, интеллигентнейший хипстер, ценитель Кафки и русской классики. Его родной город неоднократно утюжили российские бомбардировщики.

Замени в именной группе “сирийские беженцы в Европе” прилагательное “сирийский” на “российский”, поменяй Алеппо на Волгоград — и дело сделано. У тебя готов сценарий, который уже сбывался и рано или поздно сбудется опять. РФ — колониальная империя. Колониальные империи ведут бесконечные войны и разваливаются. РФ еще как следует не развалилась. Может быть, пекинская империя и вашингтонская протянут еще долго, я не знаю, но московской империи в ее нынешнем виде долгожительство не светит. В ней почти нет действующих институтов. Нынешняя московская государственность — сплошная бутафория. 

Отдельно стоит сказать про главы “Нашего сердца”, где действие происходит на территории РФ. Они частично списаны с реалий того гоп-фашизма, который Москва установила на востоке Украины еще в 2014-м. Украинцам, читавшим книгу до полномасштабного вторжения, это бросалось в глаза. То есть опять же: я просто заменил Луганскую область на Новгородскую.

Ты боишься будущего?

Я очень боюсь за Украину. Очень в нее верю, но боюсь. Особенно сейчас, после победы путинского пацанчика в Америке. 

Если говорить о будущем человечества, я опасаюсь ядерной или биологической войны. И то, и другое, к сожалению, вполне возможно.

Есть одна глобальная катастрофа, которой я уже не боюсь, — климатическая. Боятся обычно того, что может произойти, а может и не произойти. Климатическая катастрофа уже началась и будет набирать обороты до конца всех наших жизней, со все более масштабными и тяжелыми последствиями. Это неизбежно. Неизбежно прежде всего потому, что цисгендерные мужики, которым принадлежит львиная доля власти на планете, одержимы своим хрупким самолюбием, баблом и токсичными химерами вроде “русского мира”. Большинству из них наплевать на любое будущее, кроме собственного.

Но это не значит, что я предлагаю всем опустить руки и бежать в Анды или на Тасманию. Нынешняя глобальная цивилизация, скорее всего, схлопнется, но человечество выживет. Особенно если не будет ядерной или биологической войны. Мы должны делать все, что в наших силах, чтобы людям, которым придется в будущем разгребать наше дерьмо, пришлось разгребать как можно меньше.

Не хочется заканчивать на мрачной ноте, хотя вот и “Наше сердце” фактически на ней заканчивается, оставляя читателя даже не с открытым финалом, а прямо с подвисшим, на манер дрона, который у тебя в романе стреляет отравленными дротиками. И все-таки, вдруг у тебя есть планы в следующей книге дать надежду? И на что нам надеяться?

Действительно, давай я поверну все более светлой стороной. 

Каким бы ни было будущее, оно будет состоять из отдельных мгновений отдельных жизней отдельных людей. Смысл жизни держится на этих мгновениях. Категория смысла неприменима к человеческой жизни в целом — тем более к жизни всего человечества. (Я не очень давно распространялся о таких материях в “Статье о смысле жизни”). Смысл, важность, надежда — это всегда здесь и сейчас. Всегда среди конкретных людей, которые для тебя что-то значат. Всегда перед лицом твоего личного кусочка будущего, который зависит в том числе и от твоих решений, твоих действий.

Я имею в виду не экзистенциализм. Во всяком случае, не совсем. И я точно не имею в виду паскудную “теорию малых дел”, которую слишком часто толкуют как самоустранение из политического измерения бытия под благовидным предлогом. 

Я просто хочу напомнить, что это наша исходная точка. Все, что мы делаем здесь и сейчас, может быть очень важно, все может быть исполнено подлинного смысла и реалистичной надежды. Причем не только для тебя. Может быть, для многих других тоже — вплоть до всего человечества. 

Книжка, которую я сейчас пишу, отчасти про это. Она и правда будет добрая. Наверное, даже немного утопическая. Хотя, конечно, и грустная — я иначе не умею. Надеюсь, что я ее допишу.