Женя Бережная: “Почему у тебя айфон и макбук? Ты же беженка!”

До февраля-2022 Женя Бережная публиковала свои сказки для взрослых — под именем Евгения Спащенко — и была успешной писательницей с большой русскоязычной аудиторией. Основной фан-клуб ее творчества сформировался как раз в России благодаря дилогии “Терновая ведьма”, которая вышла в российском АСТ в 2018 году. Женя вела курсы писательского мастерства в сообществе “Ковен Дур” и записывала подкасты, а после войны уехала из Киева и осталась в Берлине, где при поддержке ПЕН-центра написала автобиографический роман “(Не) о войне”.

Я пишу Жене и предлагаю поговорить о ее новой книге. В приветственном сообщении сразу хочется написать много слов о том, что я против войны, что интервью будет не для пропагандистского медиа, что я Женю очень понимаю и она может мне доверять. Сдержанно пробегаюсь по всем пунктам, несколько раз проверяю мессенджер: она из Украины, я из России — боюсь, что откажет. Но Женя не тянет с ответом: сразу переходим на “ты” и договариваемся о дате и времени.

Через несколько дней я уже жду Женю на видеозвонке и снова переживаю: в книге я познакомилась с героиней, которая прошла тяжелый путь, на любом этапе которого другая бы давно сдалась, сломалась, и я не знаю, как сохранить беспристрастность (надо ли?) и при этом не сделать человеку больно.
Книга — сказочный автофикшн “(Не) о войне”, в этой истории главная героиня Женя после бомбоубежищ бежит из Украины в Германию через восточную Европу с двумя котами в переноске, без близких и друзей, и хватается за любой смысл жизни, чтобы идти дальше.

В окошке экрана передо мной появляется рыжеволосая Женя с глубокими синими глазами и бодрым голосом начинает без запинки извиняться за пятиминутное опоздание, ведь обычно она всегда вовремя, а тут так получилось, потому что несколько часов в день у нее курсы немецкого, а после — обучение новой профессии, чтобы работать здесь, так как пора бы менять статус беженки на нормальную визу, а для этого нужна работа, но она уже во все вникла, все поняла и выучила, осталось немного, да еще какие-то экзамены, с которыми — она не сомневается — справится обязательно, а то, что она просыпается в шесть утра и возвращается домой затемно, чтобы успеть со всеми интеграционными делами, так это ерунда, а для нашего разговора она успела наспех заварить чай, сейчас еще только котов разнимет — и можем начинать.

Уже потом, в разговоре, я пойму, что Женин монолог — это жгучее желание перестать быть беженкой для себя, для других, для этого мира. Женя давно отделилась от своей героини и хочет, чтобы это заметили все читатели. Я замечаю — я вижу перед собой сильную украинку, говорящую на идеальном русском языке, которому могут позавидовать многие мои соотечественники, вижу талантливую авторку, сказочницу, писательницу.

Женя, сколько раз тебе уже говорили “спасибо” за твою книгу?

Пока, наверное, не очень много — у меня была презентация в Берлине 23 ноября, но там многие люди книгу еще не читали, они ее только купили и подписали. Еще несколько людей написали — это были украинцы и россияне, которые решили в сообщении лично сказать, что они благодарны.

Отдельное спасибо от меня за потрясающую присказку на украинском языке, которой ты учила своих друзей немцев, и за момент с воспоминаниями о голубе. Ты писала, что этот лесной голубь курлыкал в твоем детстве, и это ассоциировалось у тебя с Украиной. У меня есть похожие воспоминания про Николаевскую область.

Да, этот момент с голубем действительно совпал с реальностью, потому что мое детство прошло под звуки этого голубя. Очень мирный звук, очень спокойный. У нас в деревне на Херсонщине они всегда курлыкали. Я привыкла, что эти звуки сопровождали меня в детской, очень наивной и светлой жизни. Когда все хорошо, ты где-нибудь гуляешь или едешь на речку и слышишь голубя. И от того так странно слушать его в других обстоятельствах, потому что, если он курлыкает, значит, ты снова маленькая, значит, все хорошо и бабушка печет пирожки.

Ты часто используешь прием, когда обращаешься к самой себе. Например: “Женя, следи за грамматическими ошибками” или “Будь благодарна, Женя”. Ты обращаешься к себе в детстве? Что это за внутренний диалог? 

Человек, который написал эту книгу, и героиня — это разные люди. Изначально я писала путевые заметки: конспектировала все, пока убегала, старалась это делать максимально безоценочно, просто фиксировать реальность. И когда села за книгу, пришлось заново погружаться в прошлое, делать склейки. Снова и снова приходилось возвращаться в состояние той Жени, которая убегает из Украины.

Довольно скоро после приезда в Германию я поняла, что хочу дальше жить. Несмотря на весь мрак, несмотря на все происходящее, поняла, что отчаянно хочу жить, наслаждаться, а не просто существовать! Я не знаю, сколько вообще мне отведено, что завтра случится, поэтому мне хотелось бы побольше увидеть и почувствовать в этом мире. Очень скоро я сильно отдалилась от той Жени, которая нас встречает в начале книги. Поэтому отчасти этот прием — мой разговор с самой собой с позиции меня нынешней. Часто он такой… с горечью. Ведь я знаю, что ждет эту Женю, и она для меня немного детская фигура. Но это как в любой хорошей сказке, когда герой начинает путешествие.

Эта книга — не сказка, но она построена, как ни странно, по всем сказочным канонам пути героя. Герой — еще ребенок в начале пути, эдакий условный “дурак”: у него нет опыта, но он куда-то движется. Я разговариваю с собой, возвращаюсь к себе, к этой детской фигуре. Иногда мне жаль ее, иногда хочется ее защитить, а иногда я говорю с иронией, потому что знаю, сколько всего еще страшного предстоит ей в будущем. И это все как раз уложилось в такой прием.

Если ты не хочешь постоянно размышлять мыслями героини, когда пишешь автофикшн, нужно найти другой способ показать ее внутренний мир. Я хотела отстроиться от себя в книге, потому что не хотела выглядеть как беженка. Мне это прям очень важно было! Меня впервые пригласили на литературные чтения, и перед тем, как пойти, я на свои эти несчастные социальные деньги купила две дорогие вещи и красную помаду. Мне хотелось, чтобы люди на меня смотрели и понимали: вот есть история и то, как она рассказана, а вот есть живой человек. Мне важно было показать, что я не “бедненькая”, не вот эта вот Женя, которую надо вначале жалеть! Да, это тоже часть меня, тоже мой опыт, но сейчас я иду дальше. 

У тебя в целом получилось очень необычное сочетание автофикшна со сказкой. Как такую страшную историю, реальную историю, облачить в сказку?

После получения стипендии от ПЕН прошло еще два месяца, прежде чем я начала писать, — пыталась придумать форму. Но я поняла, что это должен быть открытый честный автофикшн, потому что, когда ты пишешь про такой тяжелый опыт, цель одна — чтобы люди прочли это именно как опыт беженства и войны. Околофантазийную или антиутопическую историю у людей всегда есть возможность прочесть по-своему.

Но тут возникла проблема — я писатель-сказочник. Как мне написать автофикшн? Поэтому сказочность — это моя авторская оптика. Я ведь не универсальный автор и работаю либо в жанре магического реализма, либо взрослой сказки, с мифологическими и сказочными мотивами. Какая бы книга ни была, моя оптика проникает в нее всецело — в язык и образы. Так устроена моя писательская душа, и я вижу мир через это сказочное стекло. Я вначале пыталась избавиться от сказочных мотивов и так и этак, но они упорно лезли в книгу. 
 

Почему пыталась избавиться?

Вдруг это неуместно? Вдруг в книге о войне это будет смотреться чужеродно? В итоге я поговорила со своей редакторкой, и мы пришли к выводу, что в моем случае сказочность — это сильный вспомогательный инструмент, через который я говорю о тяжелых травматичных вещах. Это не просто желание стилизовать текст. К тому же я понимала, что о совсем страшных вещах я не могу написать напрямую. Например, когда героиня оказывается на поляне у Бабы-Яги, она предлагает ей остаться навсегда в ее домике. Баба-Яга — это смерть. Смерть разговаривает с главной героиней и говорит ей: “Слушай, может быть вообще не стоит дальше жить, потому что дальше будет вот так”. Страшно жуткий момент, но через сказочное он как будто менее страшный.

Благодаря этой книге я нащупала свой авторский голос, потому что раньше нужно было обязательно уходить в эскапизм, чтобы написать дельную историю, переварить опыт этого мира и выдать его в очень символичном ключе. А теперь я вдруг поняла, что символизм — моя сила! И я бы хотела писать именно о реальности, используя символизм, потому что сейчас не вижу смысла и возможности писать не о реальности. Мы оказались в гуще таких страшных исторических событий, что тут ты либо поворачиваешься к ним лицом и говоришь о них честно, либо убегаешь, но тогда ты как бы и не писатель вовсе. В чем твоя ценность как писателя, если ты в самый страшный момент не используешь свой опыт, а отворачиваешься и говоришь: “Нет, я уйду в безопасную зону и буду писать о бабочках”?
 

Я понимаю, о чем ты. И ощущаю эту праведную злость. А можно ли тогда сказать, что у Жени Бережной теперь появится больше автофикшна?

Может быть. Но опыт конкретно этого автофикшна был сложным. Отчасти это была психотерапевтическая работа для себя, потому что пришлось снова вернуться к жутким событиям, пересмотреть их. Но стало легче, потому что я смогла отпустить этот опыт. Более того, теперь мне теперь пишут люди и как бы валидируют мой опыт, задают вопросы, разделяют эмоции, и я получаю поддержку отовсюду. Как и хейт, конечно, но поддержки больше. 

Книга суперчестная. Практически все реально. Да, какие-то события мы с редакторкой в конце поменяли местами, некоторые события слепили, потому что было неважно, сколько раз я ездила, например, в Баварию — три или один. То, что не меняло смысла, мы просто сократили, но это касается лишь второй части книги, где все уже более или менее неплохо, а первая часть очень хронологичная.

Правда, не знаю, хочу ли я писать настолько честный автофикшн… Нет потребности рассказывать о своей жизни и делиться очень личным, но я точно буду использовать элементы своего опыта. Сейчас меня интересуют темы ксенофобии и мизогинии в европейском обществе, например.  

Я буду дальше работать с магическим реализмом, со сказочными мотивами, но не могу себе представить, чтобы я сейчас села и написала сказку. Не время сейчас. 

Не могу не спросить про хейт. Это какой-то безымянный хейт или он идет от тех людей, которые просили тебя вообще про них не писать? Ты об этом упоминала в книге.

Нет, это никак не связано с действующими лицами в книге. После того, как везде стало публично известно о том, что книга выходит в “Медузе”, мне начали писать украинцы. В целом, я была готова, что люди будут писать, но не представляла, что они будут писать такие страшные вещи. Давай я здесь сразу разъясню контекст. 

В принципе, Украина двуязычная страна. Очень многие украинцы переходят сейчас на украинский, что абсолютно понятно, и я поддерживаю в этом всех своих друзей, коллег. Если они хотят говорить по-украински, я с удовольствием перехожу на украинский. Я владею обоими языками — русским и украинским, но в совершенстве пишу на русском последние десять лет. Я издавалась в России — так просто сложились обстоятельства, что первую мою книгу взяли именно в России. А дальше, как правило, этот процесс идет по накатанной: если книга уже издана, тебе, скорее всего, издатель предлагает и дальше с ним работать. Плюс тогда это была возможность издаваться на российский, украинский и белорусский рынок сразу. Возможно, если бы я первую книгу издала на украинском, когда я еще писала на нем, все сложилось бы иначе, но это был случай. 

Многие украинцы писали, что я не имею права называться украинкой, что у меня нужно отобрать паспорт, отобрать вообще право быть беженкой в Германии, что я использую язык оккупанта. Я понимала, какая волна может подняться, но передо мной стояла моральная дилемма: либо честно говорю себе, что я русскоязычный писатель, и тогда встаю лицом к людям, которые против того, чтобы украинцы использовали русский язык, либо я эту тему заминаю, но тогда я больше никогда не смогу писать и буду всю жизнь извиняться непонятно за что и врать, либо говорю, что буду писать на украинском языке, но только “знаете, у меня есть десятилетний опыт на русском, и мне нужно еще лет десять потренироваться”. А у меня нет этих десяти лет! Мне нужно жить сейчас! 

И я поняла, что да — буду издаваться в “Медузе” и да — буду дальше писать на русском языке. Даже будет неплохо, если я смогу репрезентовать своим примером ту часть украинского населения, которая говорит на русском языке. Может быть, это будет важно для людей, которые испытывают сложности. Они не могут, например, честно заявить о том, что они все еще говорят по-русски. Есть люди, которые работают с языком, для них это инструмент, средство заработка, и они не могут переключиться. У них нет десяти лет, чтобы набрать базу, заново свою жизнь перестроить. Ну, так сложилось, что я попала в эту несчастливую категорию людей.

Понимаешь, язык — это инструмент, который меня спас! Я приехала в Германию, и у меня не было ничего. Я потеряла дом, у меня не было денег, не было работы, не было языка — ничего не было! Единственное, что меня спасло — писательство. Я сказала “нет, я все еще писатель”, подала заявку, получила стипендию и начала писать эту книгу. На русском языке. 

Мне очень жаль, что после опыта войны тебя молотом сверху ударило еще и это. Я общаюсь с украинцами за границей, и некоторые из них не хотят говорить другим, что они с нами дружат и тем более общаются на русском. Такая наша реальность сейчас. А можешь объяснить, почему ты хочешь забрать права на свои книги со сказками из российского издательства АСТ, но при этом “(Не) о войне” вышла в “Медузе”? 

Письмо в АСТ я написала еще в начале войны, но у них там свое государство, они не сотрудничают. Сначала сказали, что возвращать права нет причины, потому что нет войны. Потом вроде согласились, я заполнила необходимые документы, но прошел год, а воз и ныне там. Возможно, мне надо бы поискать юриста, но последние два года были более важные дела. И думаю, сложно что-то доказать юридически, если в целом они не принимают факта, что война идет. Технически все сроки уже истекли, и они не имеют права издавать мои книги.

Когда война началась, я убрала все книги с “Литрес”, убрала аудиокниги. Если я продаю книги в России, то плачу налоги. Для меня было очень важно никак не спонсировать войну. Я понимаю, что эти налоги мизерные, но все равно с точки зрения этики и морали это неправильно и так быть не должно. Но при этом “Медуза” давно не является русским издательством. Они находятся за пределами страны. Украинцы меня часто обвиняют в том, что я спонсирую войну, потому что сотрудничаю с русским издательством, но тут у них просто не хватает фактов. “Медуза” не спонсирует ни Россию, ни войну.

О, это один из котов из книги! (На колени к Жене запрыгнул пушистый белый кот.)

Да, это Сигурд! Надеюсь, когда снимут фильм, подберут похожих котов.

Уже есть предложения по съемкам после выхода книги?

Да, моя агентка ведет переговоры с европейским и американским рынком. Есть возможность продать права для экрана. Посмотрим, как это вообще можно сделать, потому что это непростой рынок. Но все возможно, интерес к тексту есть. Я очень надеюсь, что в следующем году книга уже выйдет на английском и немецком.

Тебе в этом продолжает помогать ПЕН или издательство? 

Мне помогает литературное агентство, с которым я заключила контракт. ПЕН помогли, пока я была в программе: организовывали чтения, познакомили со многими людьми. Об этом есть в книге. Им я очень благодарна, потому что у меня осталось много контактов. Но конечно, в Германии нужно писать на немецком, чтобы издаваться. И это небыстрый процесс: авторы не работают напрямую, а находят агентов, которые уже работают с издателями.

Сложность в том, что нам нужен перевод. Издательства идут на это, потому что им интересна тема. Но для начала я должна была дождаться выхода книги. Продать права на книгу, которую нужно переводить, но которая еще не вышла, довольно сложно. Германские издательства хотят видеть, что книга в физическом виде существует и они не покупают кота в мешке.

В твоей книге есть такие строчки: “Книга должна быть написана как лекарство от молчания...”. Понятно, что это адресовано россиянам. Но потом в одном эпизоде ты пишешь: “Смею ли я причислять себя к украинцам, пострадавшим от войны?” Может быть эта книга в каком-то смысле и для украинцев тоже, чтобы они избавились от чувства вины за то, что уехали от войны? Украинцы, которые прочтут ее в эмиграции, подумают, что они имеют право жить дальше, возьмут у тебя часть этой силы.

Да, безусловно, я так и задумывала. Я бы сказала, что у книги три целевых аудитории — россияне, которым сложно объясняться с родственниками и которые против войны, европейцы и, конечно, украинцы. 

Что касается первых, то это началось еще с инстаграма, когда после начала войны люди использовали мои заметки. Им нужно было говорить со своими родственниками, друзьями, и я видела, что, если люди знают тебя, пусть даже через вторые руки, это действует намного лучше, чем газетные заголовки. Они говорили своим близким: “Посмотри, это же Женя, которую вы видели, вы ее знаете, она адекватная, приезжала к нам, вы ее чаем еще поили!” И людей это встряхивало. Да, когда ты видишь уже двадцатый ужасный заголовок и страшные фотографии, ты отворачиваешься, тебе невыносимо. Но если от войны страдает кто-то, кого ты знаешь, у тебя как бы уже и права такого морального нет — ты остаешься с человеком.

Россиян, которые меня поддерживали, было много. Эта аудитория осталась еще с тех пор, когда я работала на российский рынок. Остались люди, с которыми можно говорить, которым можно помочь говорить с другими людьми, и я хочу это делать это. 

И плюс, ты права, украинская аудитория в эмиграции. Когда моя жизнь немножечко пошла на поправку, я испытывала колоссальное чувство вины, особенно когда утром сдала экзамен, а вечером прочитала о том, что больницу разбомбили. Или сегодня радость — на день рождения позвали, ты со своими новыми немецкими друзьями сидишь, пьешь вино, а потом идешь домой и читаешь [сообщение] от родителей, что дом разрушился. Очень страшно.

Это такая двойственная реальность! Психика не выдерживает, тяготеет к тому, чтобы понемногу начать писать о своих делах в эмиграции. 

Меня вытягивала мысль о том, что мне очень хочется жить. Я понимала, что в целом, я уже довольно много дерьма пережила, и у меня есть право жить. Знаю, что есть люди, с которыми намного больше ужасного случилось, но, к счастью, нам не нужно сравнивать, чтобы иметь право на свой опыт и счастье.

Знаешь, когда мои русские друзья говорят что-то вроде “нет, ну конечно, мы не можем сравнивать, понятно, что твой опыт хуже”, я говорю “нет, ребята, остановитесь”, у вас ваш опыт. Если вы не знаете страдания глубже, то для вас это уже довольно глубокое страдание. 

Ты же понимаешь, что все равно уже довольно сложно уйти от этих условных весов?

Да, но, когда человек теряет дом, он теряет дом. Неважно, под обстрелами он уезжает или сам решает уехать. Когда у тебя ситуация вынужденная, тебе даже немножко легче, потому что дом разбомбили — всё, ты уезжаешь. А человек, которому есть куда возвращаться, все время в метаниях, думает “другие не уехали и нормально”. 
Мне хотелось быть счастливой и дальше продолжать творить, открывать для себя мир. Несмотря на все эти страшные новости, я не отворачиваюсь от них. Держу руку на пульсе, но больше не читаю каждый час новости, как это было в начале войны. Слежу, поддерживаю людей, которые остались в Украине, но при этом выбрала для себя уехать. Я выбрала для себя жить вот здесь и со своей книгой.

Мне бы очень хотелось поддержать тех украинцев, которые уехали и не могут себе позволить начать отстраивать эту жизнь понемножку заново. Тут моя позиция очень практичная: когда мы разрушены, мы не можем помочь никому вокруг. В этом нет никакого смысла! Если война в стране не разрушает вас до основания, вы можете там находиться и что-то делать. Это хорошо, но не все люди могут, например, писать, находясь в таком состоянии, или волонтерить. И тогда, я считаю, люди, для которых легче уехать и помогать из-за границы, должны это сделать. Как минимум, они могут помочь своей семье. 

Хочу, чтобы, когда люди читали мою книгу, они понимали, что она правда не о войне! Она о том, сколько всего мы можем сделать, как можем друг другу помочь, о том, что человек всегда стремится к счастью, даже в самых беспросветных обстоятельствах. И он на это имеет право, и никто не может ему сказать: “Ты не будешь счастлив, пока идет война”. Можно сопереживать и параллельно читать новости, у тебя может болеть сердце и душа за твой дом, за твою страну, и при этом ты можешь что-то строить здесь. Я за это…

Ох… Нужно очень много сил внутри, чтобы иметь такую позицию и думать так. Ты очень сильная.

Это война ставит в такие условия. Это очень страшно. С одной стороны, уезжаешь, теряешь дом, работу, деньги, друзей, а с другой — война разворачивает тебя лицом к лицу к твоим же людям, сообществу. 

Я понимаю блогеров, которые напоказ отказались от русского языка, потому что русский язык сейчас — это правда огромная эмоциональная ноша. Я выбрала ее нести, но я не хочу выглядеть как человек в белом пальто и говорить, что мы все должны так делать. Не у всех есть на это силы, люди разрушены. Они пытаются хоть что-то собрать воедино, заработать денег, они уехали с детьми и должны еще их поддерживать.

Поэтому я не осуждаю тех, кто переходит на украинский язык или отказывается постить в соцсети свою жизнь с позиции “мы будем только о войне или вообще ни о чем”. Главное, чтобы человек немножко себя в этом поддержал. 

Да, если бы у нас у всех была инструкция, как действовать в этих обстоятельствах, мы бы все знали, как действовать в этих обстоятельствах. А я правильно понимаю, что, к сожалению, среди твоих читателей из России оказались те, кто, мягко говоря, тебя не поддержал? Таких меньшинство или большинство? 

В начале этих людей было довольно много, примерно четверть аудитории. Не знаю, это и не большинство и не меньшинство, но они отписались от меня в начале войны. Были люди, которые прям хейтили, были люди, для которых, как я понимаю, было просто невыносимо осознать, что их страна напала на Украину. Реальность была настолько страшной, что проще было игнорировать ее. Опять же, тут я не берусь рассуждать о том, что переживает человек, который живет в стране-агрессоре. 

Со мной осталось не очень много людей, но потом вдруг выяснилось, что это огромная поддержка, потому что в основном у меня была русская аудитория. И эта аудитория из инстаграма вдруг столько всего для меня сделала! Когда я просила помочь найти ночевку в Австрии по дороге из Украины в Германию, люди находили мне помощь. То есть это просто люди, которых я не знаю, но они на меня подписаны, проходили мои курсы. Эти же люди в начале войны собрали для меня деньги на психотерапевта. 

Я очень благодарна им, для меня это до сих пор удивительный опыт: когда что-то страшное случается, люди, с которыми ты обычно не контактируешь, которые просто где-то там есть в твоем поле, вдруг встают плечом к плечу и что-то для тебя делают, покупают вещи, звонят своим знакомым, чтобы тебе помочь. Это чудеса совершенные!

Ты бы хотела, чтобы герои из Германии прочитали книгу на немецком? И скажи, был ли отклик других героев твоей книги после ее выхода? 

Имеешь в виду мужа и его семью? Понятия не имею. У меня нет связи ни с семьей бывшего мужа, ни с бывшим мужем. Он правда исчез, как в книге! Не думаю, что он ее прочтет. Да и я не писала книгу, исходя из этой мысли. 

Совсем-совсем об этом не думала?

Нет, но у меня была другая мысль: не шутите с писательницей! Правда, мы с моей редакторкой в итоге вырезали все куски, которые касались болезненного развода и ситуаций с семьей мужа, где сквозила моя обида. Но ведь это не дневник Жени Бережной. Когда ты о своей обиде десять раз пишешь, это не делает твою книгу сильнее, не делает высказывание более полным. 

Я как раз заметила, что об этой теме очень мало текста. Действительно, мужа будто отрезали. Возможно, то, что ты вырезала переживания, и сыграло свою роль: когда читаешь, ощущаешь всю внезапность и оторванность. Потом в тексте ищешь, где должен появиться этот герой, который оставил героиню, но ничего нет. Как в жизни.

Да, хороший эффект получается. Этого не произошло и в реальности. Долгое время у меня было ощущение, что я пошла в волшебный лес в немножечко неподходящее время, уснула там и проснулась в совершенно другом мире. Меня настолько вырвали из контекста моей жизни, в которой я жила! Все поменялось. Не осталось ни одного знакомого человека, ни одного места, и до сих пор я еще по этому поводу часто испытываю боль. Когда человек долгое время живет, он привыкает к тому, что у него есть точки опоры, вроде любимого книжного места, кофейни, булочной. Требуется время, чтобы все это нарастить в новой стране. 

И если говорить о моих уже немецкоязычных друзьях, я очень надеюсь, что книгу переведут. Есть очень важные для меня люди, которые ждут книгу. В первую очередь, это мой жених Людвиг, который захотел, чтобы я сохранила его реальное имя, а также его семья. Моя подруга Дженни, которая тоже сказала, что я могу оставить ее имя. Это очень светлый и важный человек для меня. Я должна была у нее побыть пару дней, а в итоге жила два месяца. Мы до сих пор дружим, и она очень меня поддерживает. И тут правда не знаешь, как говорят, где найдешь, где потеряешь. А нашла я такую родственную душу! Прекрасную сильную женщину.

Ты, наверное, хочешь спросить про ту семью, которая не очень тепло меня приняла? 

Да, мне очень интересно про них, ведь они оказались прям гротескными злодеями. Я очень злюсь на них, как читатель на персонажей.

Думаю, что они ее не будут читать. Их не очень интересует литература, да и не знаю, насколько известной мне нужно стать, чтобы они услышали о книге. Я им благодарна в любом случае. Но когда люди тебе не рады и хотят от тебя избавиться, а тебе некуда пойти, это такое страшное чувство! Боже, не дай мне, пожалуйста, никогда и ни с кем себя вот так повести в жизни! Ты не можешь выйти из своей комнаты, не можешь помыться, тебе негде готовить.

Но в истории с этой семьей мне важно было показать общую ситуацию по палате. Грустно, но правда — многие украинки столкнулись с подобной проблемой: их хотят поддерживать, пока они страдают, пока у них все плохо, но как только они начинают интегрироваться и восстанавливать жизнь, что и должно случиться, в принимающих семьях начинаются сложности. 

Многие люди искренне хотели помочь, но просто не совсем рассчитали свои силы. Плюс у многих не было даже понимания, кто такие украинцы. Когда у тебя спрашивают: “Почему у тебя айфон и макбук? Ты же беженка!” — только разводишь руками. 

Начинаешь объяснять: да потому что до войны у меня была классная жизнь! Я хорошо зарабатывала, много путешествовала, у меня были друзья, карьера, я была очень довольна, а потом война случилась. Она происходит не только с какими-то определенными странами и определенными людьми — она может произойти внезапно, независимо от того, насколько ты богат или беден, какая у тебя религия, цвет кожи, какой у тебя бэкграунд. 

Я не осуждаю. Германия сделала очень много для меня как для беженки. Мне кажется, Германия вообще одна из европейских стран, которая больше всего дала поддержки украинцам. Помогают выучить язык, интегрироваться. Но, наверное, этот опыт в семье был мне для чего-то дан.

Мы все стараемся поддерживать себя подобными фразами, когда нам плохо.

Наверное, это магическое мышление! Меня еще часто спрашивают о любовной истории и о счастливом конце. Но мне важно донести, что сама книга — это не любовная история. Человек, который мне встретился, очень помог, но я бы хотела, чтобы у других людей, которые будут читать эту книгу в похожей ситуации, была вера в то, что они должны искать опоры в себе. Только после этого ты можешь найти ее в других людях.

Если складывать эту книгу как любовную историю, получается, что все очень плохо, а потом пришел человек, я возложила на него груз, и он его несет его. Но это не так. Мне бы хотелось, чтобы люди эти опоры искали в разных местах, не обязательно в любви. Это может быть твоя любимая работа, дети, два твоих кота, которых ты тащила из Украины. Вот это очень важно. Безусловно, любовь тоже важная штука, но пока ее не будет внутри, искать ее бессмысленно.