Дерзкие видения с мертвецами и девами

Уже не в первый раз издательство “Гилея” выпускает в свет сборники сочинений Бориса Поплавского — поэта, принадлежавшего к младшему, “незамеченному” поколению русской эмиграции. В двадцатые годы прошлого века он вместе с другими молодыми поэтами проводил долгие ночи в парижских кафе и кабаках — однако из общей декадентской массы выделялся задиристым характером, крепостью кулаков и особенно ярким стремлением к саморазрушению. Умер он относительно молодым, в 32 года, от “золотого укола”. Оставил после себя прежде всего яркий, страшный, немного сюрреалистический, немного мистический поэтический сборник “Флаги”, а также ворох публикаций в эмигрантской прессе — не то чтобы охотно его принимавшей.

Сегодня называть его забытым поэтом уже не приходится: издания его стихов и даже прозы (романы “Аполлон Безобразов” и “Домой с небес”) довольно активно выходили в России — и на волне интереса к “возвращенной” литературе в девяностые, и позже, в двухтысячные. Академическая наука, в том числе западноевропейская, тоже давно уже проявляет заслуженный интерес к “русскому Рембо” (ярлык, конечно же, условный).

Вышедшая в “Гилее” объемная подборка — момент, однако, поворотный в насыщенной истории изданий Поплавского. Составитель ее,

Сергей Кудрявцев — участвовавший и в предыдущих “гилеевских” изданиях Поплавского, — предпринимает на этот раз смелый исследовательский и издательский эксперимент. Издание не просто представляет ранние тексты поэта — оно должно представить нам Поплавского как “русского дадаиста”,

на что прямо указывает подзаголовок центрального из трех томов, выпущенного под названием “Дирижабль осатанел. Русский дада и ‘адские’ поэмы”.

Этой задаче отвечает своеобразная, даже смелая структура трехтомника. Кудрявцев отталкивается от нескольких списков стихотворений, составленных самим Поплавским в 1930-е годы. В основе лежат тексты, входившие в “Дирижабль неизвестного направления” — сборник, подготовленный к печати в 1927 году, но так и не увидевший свет из-за возвращения несостоявшегося издателя в Москву: набор уже готовой книги разобрали. Кудрявцев считает, что эта неудача заставила Поплавского искусственно изменить собственную поэтику с тем, чтобы приблизиться к эмигрантскому мейнстриму и получить надежду на публикации и публичные чтения. 

Итак, структура трехтомника базируется на идее соблюдения авторской воли —  но базируется непрямо. 

Первый том отдан “Дирижаблю”, однако вместо предусмотренных Поплавским шестидесяти стихотворений 1923–1927 годов в него еще включено около ста восьмидесяти текстов 1924–1929 годов. К основному массиву составитель добавил стихи из другого списка, который хранится в архиве С. Н. Татищева (то есть “хранился”: как сообщает Кудрявцев — с начала 2010-х местонахождение этого архива неизвестно) под заголовком “Оглавление второй книги”. Эти дополнительные тексты с исходным списком для “Дирижабля” объединяет тематика, которую составитель резюмирует как “сцены земного ада, фантастические путешествия над облаками и дерзкие видения с мертвецами и девами” (с. 21).

Некоторые из текстов первого тома публикуются впервые, но большинство уже выходили в периодической печати или в посмертных собраниях; отдельные стихотворения появились в прижизненном сборнике “Флаги” (1931). Этот период творчества поэта — “русский дада” — Кудрявцев считает центральным в творчестве поэта и самым выразительным.

Во втором томе (“Истерика истерик”, по названию вошедшей в сборник прозаической поэмы) собраны преимущественно не издававшиеся ранее юношеские тексты 1917–1921 годов. Речь в них идет, как подсказывают даты, о революции, Гражданской войне и отъезде в эмиграцию. Все эти события поэт подробно документирует в стихах. К стихотворному корпусу составитель приложил фрагменты из дневников Поплавского, относящиеся к константинопольскому периоду (1921). Стоит отметить, что только в первом томе этого собрания основное место уделено стихам. Во втором томе они занимают чуть меньше половины, в третьем — приблизительно треть книги, остальное место отдано пространным приложениям и комментариям. К ранним стихам Поплавского составитель сборника довольно строг: “Отдельные стихи, прежде всего ученические, кажутся беспомощными или заурядными, что […] может охладить энтузиазм публикатора” (с. 7). Составитель подчеркивает, что состав тома определен им субъективно, но не эксплицирует критерии отбора текстов. 

Многие из них показались мне, однако, вполне заслуживающими внимания широкой публики. Поскольку они в основном известны только в рукописях (а значит, с филологической точки зрения именно второй том представляет собой наибольшую ценность), приведу наиболее запомнившийся: 

Странно! неужели из-за этого проклятого телефона
Мне придётся порвать с нужными людьми
А телефона говорят не будет 2 или 3 года
А через три года мне их не найти
Да большевики разрушили все мои планы
Неужели со всеми говорить лично
Да теперь потеряны все мои дамы
Навязываться на дом совсем неприлично
Да и потом для какого-нибудь делового разговора
Одеваться, душиться и пудриться
Господи с каких же это пор, а
Дааа, это мне совсем не улыбается
И говорят что на пять или шесть лет
Разрушено всё телефонное устройство
Воображаю: ежедневно напудрен одет
Не пойдёшь неделю обидятся порвут знакомство
Да и сколько у меня телефонных знакомых
Этих людей я не знаю в глаза
Да и не знаю я их адреса
Адрес когда-либо разве запомнишь
Да изящно как было изысканно просто
Ольга Григорьевна 2-32
2-46-39 хлёстко и броско
Теперь то же самое 3 с половиной часа
“Он надоедлив звонит бестолково
Тревожит без надобности вечно всегда”, —
Так говорят недалёкие люди
Теперь хоть стреляйся, могила, тюрьма
Если своих телефонных знакомых
Решили объехать когда-либо вы
Вы не дотянете 10 визитов
И живым вас отыщут в части

К текстам 1922–1924 годов, подчеркнуто вынесенным в последний, третий том этой серии (хотя по объему они вполне поместились бы во второй) и написанным в Берлине и Париже, составитель относится еще более прохладно. Настолько, что поэма “Бог погребенных”, побывав в его руках, где-то потерялась: ее текст, сообщает составитель, “у меня, по моему же упущению, отсутствует и сейчас вряд ли может быть легко обнаружен” (с. 10).

Сам Поплавский в рукописных издательских планах по крайней мере единожды назвал стихи этого периода “Первыми стихами”. С точки зрения хронологии они следуют за juvenilia из второго тома и совпадают по времени создания с частью “дадаистских” текстов из первого тома — который, в свою очередь, включает и более поздние произведения, то есть хронологически мог бы быть третьим. 

В целом собрание представляет собой коллекцию всех известных на сегодня составителю текстов Поплавского до 1931 года, до публикации “Флагов”: поэтика этого сборника, согласно Кудрявцеву, определяется не творческим темпераментом самого поэта, а “желанием совпасть со вкусами культурных элит” русской эмиграции (т. 3, с. 12), то есть прежде всего Георгия Адамовича. Именно поэтому особенное внимание в собрании уделено попыткам реконструировать несостоявшееся издание 1927 года, а остальные тексты предложены в качестве дополнительного материала, четко обозначенного как менее ценный во втором томе и еще менее ценный — в третьем. 

Второй том, содержащий неопубликованные тексты, несомненно, станет важным открытием и для широкого читателя, и для исследователей. 

Однако для того, чтобы он послужил специалистам по литературе диаспоры полноценным исследовательским инструментом, придется подождать издания, основанного на более определенных принципах текстологической работы. Здесь же издатель решил, что пунктуация и орфография Поплавского настолько хаотичны, что он волен поступать по своему усмотрению: орфография, уточняет он, “при необходимости выправлялась” (т. 1, стр. 413).

Отмечая трудности в расшифровке рукописей и декодировке текстов в целом, составитель иногда предлагает читателю ориентировочные указания в комментариях в конце каждого тома, которые могут запутать еще больше. Так, например, к “Газеле о бедности” — нескольким четверостишиям, где строки объединены более чем классической перекрестной рифмовкой, предложено разъяснение: “Газела, газелла, газель (от араб. gazal) — заимствованная из араб. и перс. поэзии особая стихотворная форма, в которой кон. каждого четного стиха является повторением кон. первого стиха. В рус. поэзии встречается, напр., у В. Брюсова, Вяч. Иванова и М. Кузмина. Это ст-ние не является газелой в истинном значении термина” (т. 1., с. 419). Есть и комментарии вроде “Терцины (итал. terzina) — особая форма стихосложения” (там же), напоминающие хрестоматийное “Удод — такая птица” из “Записей и выписок” Гаспарова.

В целом из собрания, подготовленного к печати Сергеем Кудрявцевым,  яснее всего вырисовывается его собственная трактовка творческого пути автора. Но кое-что узнаем мы и о Борисе Поплавском.

Так, например, 

сплошное чтение текстов “дадаистского” периода и только затем — текстов более ранних, позволяет оценить зависимость молодого Поплавского от сторонних влияний и особенно глубину влияния на него Ильи Зданевича и художников-сюрреалистов. 

Кудрявцев считает это влияние безусловно благотворным и определяющим, а Поплавского эпохи “Флагов” — подражательным и вторичным, подчинившимся диктату “парижской ноты”, в частности, после прямого общения с Адамовичем, который иначе закрыл бы ему доступ к публикациям.

Действительно, трудно представить себе Адамовича убеждающим Милюкова опубликовать в “Последних новостях” такие, например, строки:

Сильно пахнет свежее гавно,
Коль поверх обоссано оно.

Но значит ли это в самом деле, что мы потеряли большого поэта, чтобы взамен приобрести куда менее интересного Поплавского “Черной мадонны”?

Предлагаю считать этот вопрос как минимум открытым.