Лисистрата Восточной Европы

У Елены Фанайловой давно, со времен сборника “Лена и люди” (2011), не выходили книги на русском языке. Собственно поэтому недавно выпущенная шведская билингва представляет интерес не только и, возможно, не столько с точки зрения работы переводчиков и звучания текстов Фанайловой на шведском, сколько как книга с оригинальной концепцией, являющей в некотором роде обновленные авторские установки.

Разумеется, такого резкого слома поэтики, который наблюдался когда-то, в условном миллениальном буфере (плюс–минус несколько лет в любую сторону), ждать от нее не стоит. После Беслана, расставившего точки на i, а, может быть, и раньше, речь Фанайловой заметно политизировалась, оптика — документализировалась, так что некоторые знаковые тексты из сборников “Черные костюмы” (2008), “Лена и люди”, конечно же, являются образцами автодокупоэтри и предваряют поэтические практики целого ряда авторов 2010‒2020-х.

Фанайлову некогда называли ярчайшим представителем новой искренности, однако с этими инструментами она спокойно перешла в эпоху искренности новейшей.

Автодокументальность превалирует и в новом сборнике, составленном как из текстов, публиковавшихся в предшествующих книгах, так и совсем новых.  Это можно было бы объяснить решением переводчиков, однако книгу предваряет обстоятельное предисловие от самой Елены Фанайловой, обнажающее своими “я”-манифестациями именно автофикшн-целостность книги.  “С момента аннексии Крыма я не позволяю себе печататься в российских издательствах. Со вторжения России в Грузию в 2008 не принимаю участия в литературных проектах, которые поддерживаются государством. Мои публикации в России связаны с частными инициативами. Мои книги за это время выходили в Америке, Италии и Польше в переводах. Моя личная и политическая позиция позволяет, с благодарностью переводчикам и издателям, представить шведскому читателю этот сборник”.

Что документирует новая книга? Фанайлова 2000‒2010-х отчетливо, и, кажется, на пределе эмоциональных возможностей, рефлексировала по поводу насилия как неотъемлемого элемента реальности, то есть как слома нормальности жизни, и одновременно потенциального ее заместителя (об этом немало написано Марком Липовецким). Разные формы насилия — государственного, социального, бытового — собираются в новой книге вместе, чтобы оказаться в одном пространстве нескончаемой войны. “Война близко. Война слишком близко. / Война в моем доме», — пишет Фанайлова в цикле, посвященном памяти друга, режиссера-документалиста Александра Расторгуева, погибшего в 2018 году в ЦАР. Война — то, что раскалывает, взрывает мир, апофеоз насилия и бессмысленной жестокости, которой, кажется, нечего противопоставить.

Веру убили прямым попаданьем ракеты в квартиру.
Я вроде бы сдохла, судя по снам и виденьям,
по ногам ползают синие мухи. Слепни кусают,
значит, еще жива.

При этом все войны оказываются похожи друг на друга: вторжение России в Украину (книга открывается стихотворением 2014 года, посвященном украинскому поэту Сергею Жадану), Гражданская война (в тексте, где описаны воронежские бабки: “Моя украинская семья”), Вторая мировая, балканские войны, Чеченские компании. Сквозь одну войну, разворачивающуюся здесь-и-сейчас, неизбежно просвечивают другие. Не случайно “Стихи для Лешека Шаруги” предваряются эпиграфом из речи Уинстона Черчилля перед Палатой общин в парламенте Великобритании 4 июня 1940 года с призывом сражаться везде, где появляется враг. Та война никуда не ушла, в ее историческом и экзистенциальном опыте немало если не универсального, то соответствующего текущему моменту.

И конечно, войны сводят воедино личное и коллективное, создавая неподдающийся распутыванию клубок из травм и случайных деталей, которые врезаются в память.

Она бросилась в революцию. Нашла себя в ней.
Ей было пятнадцать лет. Там, ясное дело, левый поворот.
Справедливость. Парни со сладкими речами.
Среди них мой дед.
Училась с Платоновым в Воронеже в совпартшколе.
Вряд ли кто-то помнит сейчас этот мир,
Принадлежащее мединституту здание
Красного кирпича
В Детском парке

Раскулачивала в Тамбове
Стреляла
Там поседела
Когда в ее телегу в спину бросали ножи (об одной из воронежских бабок Фанайловой).

Тема памяти — вольно или невольно ключевая в книге, потому что память — то немногое, что в пределах частной человеческой жизни все же может быть противопоставлено “темным временам” (если использовать метафору Ханны Арендт). Даже если это память о других войнах. Страшное, которое невозможно принять, зачастую заговаривается другим страшным, что уже пережито.

Саша, мы сидели в Кракове под ярким солнцем,
два маленьких пива и два эспрессо. На презентации
люди сказали: да ладно, похоже, вы сто лет
дружили. Нет, мы до этой встречи друг друга
не знали. Ты назвал свой перевод моей книжки
“Быстрый секс в гостинице ‘Европа’”. Книгу
из-за названья немедленно раскупили. В тексте
шла речь о Сараево, о балканских войнах,
о любовных романах во время войны, на ее руинах.

“…даже в самые темные времена мы вправе ждать какого-то освещения и что это освещение приходит не столько от теорий и понятий, сколько от неверного, мерцающего и часто слабого света, который некоторые люди, в своей жизни и в своих трудах”, — писала Арендт (Ханна Арендт. Люди в темные времена / пер. в англ. и нем. Г. Дашевского, Б. Дубина. М.: Моск. школа политических исследований, 2003. С. 10.). И принципиально антропоцентричная Фанайлова оплакивает и помнит своих мертвых, как не забывает и живых, пока они живые. “Странно находить себя / В эротических отношениях с мертвыми, / В умственных путешествиях с живыми”. Эти обращения к другим (живым и мертвым, главное, любимым), которыми наполнена книга, кажется, и позволяют ей держать сцепку с реальностью, какой бы разрушающей последняя ни была.

Память в пространстве коллективного претворяется в историю, а история крепко спаяна с географией. Обновленная Фанайлова больше не пытается отрефлексировать русское само по себе или даже “чудовищную русскую жизнь” (вспомним сборник 2005 года “Русская версия”), но предлагает концептуализацию пространства, в основе которой находится “воображаемая модель политической истории Восточной Европы”. “Меня в этом сборнике интересует мое личное понимание России как части восточноевропейского культурного пространства. Более релевантное название — Mitteleuropa, Центральная Европа, — пишет она в предисловии.  — Лет десять назад мне пришлось путешествовать из Стокгольма в Париж, оттуда — в Вену, Прагу и затем — в Киев. В каждом городе у меня были отчетливые перемены в ощущениях. При всем восхищении первыми двумя столицами, мой организм, его органы чувств, осознали себя не туристом, а жителем определенной земли только в Вене. Там я вошла в vibe Восточной Европы (или же Центральной). Это понимание продолжилось во время путешествия на восток, в чешскую и украинскую столицы. Юго-западные окраины России, в том числе Воронежская область, где я родилась и выросла, — часть моего психогеографического сюжета. Личная история и география в моем случае оказываются больше политических границ”.

Предлагаемая география тем не менее больше личностных границ и представлений, она, зиждется на некоторой ощущаемой общности Восточной Европы, однако в книге важен тот факт, что принадлежность к этому пространству и его истории становится частью идентичности пишущей.

Дождь в этой столице, одном из великих,
но небрежно оформленных городов Восточной Европы… 

(Из цикла “Киевский дневник”)

Напоследок замечу, что в книгу не вошел цикл текстов с хэштегом “Лисистрата” (только “#Лисистрата и демократия”), но очевидно, что Фанайлова начала 2020-х так или иначе соотносит себя с героиней пьесы Аристофана, задумавшей остановить войну, создав цепь женской солидарности.