“На беларуский переходят в сознательном возрасте”: Арен Ванян о книге Генриха Киршбаума “Беларуский бриколаж”

1

Генрих Киршбаум (р. 1974, Москва) — немецкий филолог, эссеист и поэт беларуского происхождения. Не менее пятнадцати лет он преподает славистику в немецких и швейцарских университетах. В 2010 году по следам его ранних научных изысканий в издательстве НЛО была опубликована монография “‘Валгаллы белое вино...’ Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама”. В 2016 году на немецком вышла книга “В интертекстуальном гадюшнике. Адам Мицкевич и польско-русское (анти)имперское письмо”; в этот период уже был сформирован постколониальный разворот в методологии Киршбаума. А в 2022 году — снова на немецком — вышла книга под названием “Революция терпения. Беларуский бриколаж” (Revolution der Geduld. Eine belarussische Bricolage). Она резко отличается от литературоведческих и даже поэтических публикаций Киршбаума. Её основной темой становится кросс-тематическое осмысление беларуских протестов 2020 года. В 2023 году она вышла на беларуском, а в 2025-м — в издательстве книжного магазина “Бабель” (Тель-Авив) — на русском.

Как признаётся сам автор, “Революция терпения” — “не научный труд, не результат размеренных многолетних штудий на расслабляющих стипендиях”. Эта книга написана в свободном эссеистическом стиле, в сущности, она — литературная случайность, родившаяся из внезапного события — беларуских протестов, которые никто не мог предугадать: “ни социологи, ни политики, ни поэты”, “ни Запад, ни Кремль, ни сами беларусы”. Размах внезапного события так захватил автора, что он отложил все научные планы и проекты.

Книга состоит из небольших эссе, филологических этюдов, написанных в вольном и, я бы сказал, постструктуралистском стиле с сильным постколониальным акцентом — “без оглядки на конвенции академической речи, без амбиций сторонней научной рефлексии”. Такой стиль письма не стремится к рациональному сбору сведений. Вы не найдёте в ней последовательной истории беларуских протестов, описания его составляющих — анализа причин, хронологии, ключевых имён или, например, прояснения идеологического посыла протестующих. Автору дороже “сигналы, отзвуки и отклонения”, нежели дидактическая ясность:

Чтобы хоть как-то понять происходящее в Беларуси, хочется отказаться от державных эпистемологических замашек, методологических инерций, композиционных лекал. В любой оформленности и продуманности будет велеречивая фальшь или непопадание.

Надо сказать, что тяжеловесный гуманитарный стиль Киршбаума и методологическая неприязнь к дидактической ясности имеют основание. Страна, которую охватила революция, люди, которые в революции участвовали, и сама революция, которую никто не ждал, — всё это выбивается из привычных смысловых или понятийных границ. Это другая революция. Режим Лукашенко не был демонтирован, но Беларусь до 2019 года и, скажем, в 2025 году — это две совершенно разных страны. Беларусы, активно участвовавшие в революции, рассеяны по чужим городам центральной или восточной Европы (таких большинство) или остались на родине, где открытый протест сегодня невозможен, — но, несмотря на это, остаются одним гражданским целым. А сама революция, хоть и не завершилась эпическим триумфом — желанной сменой режима, всё равно стала событием в современной политической истории Беларуси. 

Почему событием? Потому что, пишет Киршбаум, в 2019 году немногие вообще знали, где находится Беларусь и что за страна называется Беларусью. А теперь — после протестов — знают. Как за границей, так и — что важнее всего — в самой Беларуси. Да, смены режима не произошло, но национальное самосознание было сформировано — и в этом особенность этой революции. Беларусь возникла на географической, политической и культурной карте мира, в том числе в головах самих беларусов, и это — долгосрочное достижение, которым можно гордиться.
 

2

Но, прежде чем прийти к этому выводу, Киршбаум фиксирует впечатления — пограничные, как бы мелькающие смыслы, порождённые беларуской революцией, и после фиксации наполняет эти впечатления обновлённым содержанием.

Возьмём, к примеру, одно из первых и, как мне кажется, важнейшее для замысла книги эссе “Букварь Беларуси”. Оно начинается с авторского признания, что впервые беларуский язык он услышал от писателя Альгерда Бахаревича на литературном чтении в Баварии в 2011 году. В погребке под названием “Дом палача” Бахаревич читал фрагмент своего романа “Сорока на виселице”, название которого отсылает к знаменитой картине Брейгеля. Для героев картины Брейгеля, по замечанию автора, виселица — “привычная часть пейзажа, она не мешает им беспечно плясать на полянке под волынку”. После небольшого отступления Киршбаум резко возвращается к главной, как выясняется, теме этого эссе — смертной казни в Беларуси и топосу виселицы в беларуской поэзии и истории протестов. 

150 лет назад одного из предводителей восстания 1863 года — самого крупного бунта на беларуско-литовской земле — Кастуся Калиновского приговорили к смертной казни. В ожидании исполнения приговора Калиновский написал завещание-наставление под названием “Письма из‑под виселицы”: “…на понятном, едком и зычном ‘народном наречии’ [он] сформулировал императив борьбы за культурную и политическую самостийность Беларуси”. С тех пор бунт, стихи и виселица соединились в одно странное и страшное целое в беларуском гражданско-поэтическом сознании. Киршбаум перечисляет попытки современного литературного демонтажа этого топоса (например, “Стих про виселицу” Веры Бурлак) и анализирует, как эти попытки рифмовались с протестами 2006, 2010 и 2020 годов.

Эссе увенчивается личным признанием автора, что в 2006 и 2010 годах он “жил своей жизнью”, “плясал, как беззаботный обыватель в ‘Сороке’ [Брейгеля]”, пока не услышал беларускую поэтическую речь в “Доме палача”, после чего его “букварь Беларуси начал расти”, а сам он из обывателя, у которого была “своя жизнь”, “свои дела”, превратился в человека, который участвовал в акциях протеста 2020 года — в том числе против смертной казни, той самой виселицы, которая всё ещё грозит любому беларусу.
 

3
 
Мне сложно судить, насколько эта книга привлекла внимание в Беларуси или в эмигрантских кругах беларусов. Но читателю из России — как уехавшему, так и оставшемуся, — такая книга, безусловно, нужна, поскольку предлагает важную для него, воспитанного в другом нарративе, деколониальную оптику. При этом Киршбауму удаётся обойтись без упрощений или нравоучений, часто характерных для российской антивоенной среды. 

Киршбаум описывает — например, в эссе “Языковое обращение” — убедительную взаимосвязь революции и беларуского языка. Вообще Революция терпения — и Киршбаум часто на это указывает — это революция иррациональная, состоящая из противоречий. Это касается и её языка. Революция не состоялась бы, если бы её участники опирались только на русский язык, хотя формально во время протестов доминировал именно он: на русском преимущественно велись разговоры среди митингующих или переписки в чатах. Даже Светлана Тихановская изначально обращалась к беларусам на русском языке. Но “самые главные, интимные и общие лозунги” — лозунги, которые остались в истории, — были на беларуском: “Жыве Беларусь” и “Верым, можам, пераможам”.

Чего уж там, ещё в 2019-м беларусы — даже оппозиционные — не могли безоговорочно назвать беларуский “родным”. Киршбаум описывает социолингвистические определения “родного языка” и демонстрирует, почему в случае беларуского они не работают. Это не тот язык, который усваивается сам собой, язык родителей и окружения, это даже не тот язык, на котором думают, чувствуют или видят сны, как и не тот язык, который “удобнее” всего для передачи информации.

Все эти критерии — критерии науки, которая всегда цепляется за власть. Как раз используя эти и другие “научные” признаки, орудуют империи, например, русская; никакая она, кстати, не российская, а русская, потому что её конечная цель — русификация всех и вся, здесь не надо иллюзий, сюрпризов не будет. <...> И языковая политика в самой Беларуси тоже красноречиво напоминает об этом.

Беларуский язык не инструментализован наукой, как немецкий, и не знает риторики повелевания, как русский. Он язык “неправильный” в картине мира колониально или гиперрационально мыслящего человека. Говоря иначе, беларуский язык пока ещё язык поэтический, свободный. Киршбаум разбирает стихотворение “Беларуская мова” Вальжыны Морт, подчёркивая в очередной раз важную для своей книги мысль: “революция взяла пример с языка”. Исход беларуских поэтов с территории русского языка произошёл ещё в 2000-х. В их стихах впервые родились свободные от “русского мира” смыслы, которые затем — двадцать или пятнадцать лет спустя — воплотились в революционные лозунги на беларуском языке.

Особенность беларуского языка, заключает Киршбаум, в том, что это язык бриколажный: он “не используется, а рождается и рождает”, и в поисках этого “рождения”, или обновления, беларусы делают этический и эстетический выбор, обращаясь в него, — и нередко в сознательном возрасте, как сам автор:

…беларуская речь — наследство, но на твой выбор. И этот выбор — воплощение свободного выбора вообще. И ты делаешь этот выбор, если хочешь, и совсем не важно, говорили твои предки на беларуском или переехали в Беларусь с Черниговщины или с Чукотки в каком-нибудь 1989 году. Не важно, разговаривают на нём твои родители или нет. Такое наследство выбирают не потому, что оно приносит барыши семейной или государственной истории, а скорее подобно тому, как берут за символические копейки бесхозный заброшенный дом, чтобы потом его отремонтировать, любовно убрать, застеклить окна, починить <…>. Ну и обживаться, и жить в нём.
 

4

Из таких эссе, в которых аккуратно соединяются история, революция, литература, поэзия, и состоит книга. Каждый текст старается собрать рассеянные смыслы — как личные, так и национальные, как политические, так и филологические, которые автор нащупал по ходу наблюдения за революцией. Название книги — “Беларуский бриколаж” — говорит именно об этом авторском намерении. Бриколаж — как уже сказано о беларуском языке — это как создание объекта из подручных материалов, так и сам этот объект. Благодаря Революции терпения, через осмысление её автор как бы с нуля создаёт и заполняет эту сущность — Беларусь, её язык, её историю, её гражданское общество — эстетико-этическим содержанием, чтобы доказать: другая Беларусь — Беларусь свободная, Беларусь, не отождествляемая с тираническим режимом, — существует. Или, точнее говоря, рождается, пока пишутся такие книги.