Расщепление освобождённого субъекта или анти-Набоков

Птица уже не влетает в форточку
И. Бродский

Много спорят сейчас о литературе на русском языке. Рамка этих споров — довольно жёсткая, будто спорящие хотят приманить большую птицу в форточку, из которой торчат осколки стекла, разбитого снарядом. Чтобы пролететь через разбитую форточку, птица должна быть маневренней и меньше. То есть она должна попросту быть другой. 

Желание “иной”, “другой” литературы, создающейся в пространстве русского языка сейчас велико. Мне кажется, что контуры её совпадают с контурами “малой литературы”, определение которой вводят Делёз и Гваттари в своей работе о Кафке. Такая литература переприсваивает “большой” язык, наполненный властными смыслами, символами и интенциями в пользу угнетённых меньшинств и народов, “детерриторизует” его, отвязывая от государственнических претензий, ломает присущие ему императивы, наполняет его голосами иной, подавленной субъектности. Так что если не обобщать необобщаемое, то можно сказать, что параллельно с потоком “великой русской литературы” (то есть версией русской литературы, сконструированной под свои нужды имперской машиной), всегда существовали литературы “малые”. Они апроприировали у власти её язык, оспаривали её культурную монополию, противопоставляли свои центробежные установки её центростремительным. 

Спор (кажется, уже затихающий) о якобы присущей всем текстам, написанным на русском языке, “имперскости” возник из-за того, что малые литературы — это всегда литературы непроявленные. Они вынуждены бороться за предоставление права голоса, за свою видимость. 

Сейчас же именно “малые” тексты оказываются в центре формирования нового русскоязычного литературного пространства как новой множественности, построенной на интегративных принципах нелокальности, неисключительности и неиерархичности. 

Татьяна Замировская, беларусская писательница, живущая в Нью-Йорке и пишущая по-русски, — безусловно, одна из лидерок русскоязычной пост-литературы. Это стало понятно ещё в 2021 году, когда вышел её роман “Смерти.net”, в котором было проявлено какое-то абсолютно новое качество письма. Помимо сюжета, в котором идея цифрового бессмертия осваивалась не экстенсивно — как простая мотивировка происходящего с героями, но интенсивно — как основа для радикальной трансформации глубинных структур повествования (например, его субъекта, который оказывался субстанцией, не равной себе, его самотождественность была взята под вопрос, поскольку — он сознание, которое пересобирается в любой точке, в любом теле), тут ещё удивительным образом был развернут русский язык, вернее, встроенная в него картина мира. Это был особый, беларусский русский, детерриторизованный, с другим культурным прошлым и другой точкой ценностной сборки. Эту инаковость сложно показать или объяснить, но она отчётливо ощущалась и давала эффект открытости, какого-то будущего, которого в текстах более “россиецентричных” становилось всё меньше — пока оно совсем не исчезло в 2022 году. 

Новая книга Замировской называется “Эвридика, проверь, выключила ли ты газ”. Уже за одно это название её хочется прижать к сердцу — столько в нём игры и жизни.  Эта книга эссе, которые писались примерно в период работы над романом, воспринимается как его биографический метатекст, показывающий, что между фикшн и нонфикшн при том методе письма, который выбрала Замировская, нет непроходимой границы. Они смыкаются в способе мыслить и описывать реальность. Фантастика романа Замировской — это, в сущности, реализованная в сюжете когнитивная метафора, с помощью которой первоначально была осмыслена её собственная, вполне биографическая реальность: реальность эмигранта эпохи диктатуры, эпидемии, войны — нового травматического опыта XXI  века. Письмо травмы, письмо, которое является проработкой травматической немоты, когда сама невозможность высказывания порождает новый язык, — одна из главных тем русскоязычной литературы нового столетия, что понятно. Но будучи текстом малой литературы, книга Замировской поворачивает эту проблематику неожиданной стороной. 

Книгу открывает большое эссе Spending The War Without You — о концертах 2022 года. Концерты оказались для её героини (насколько она тождественна авторке?) “единственным способом упорядочить и запомнить происходящее как некий чувственный, эмоциональный факт жизни, столкнувшейся с неосмысляемым”. Неосмысляемое — это военное вторжение России в Украину, травматический, диссоциирующий опыт его переживания и восприятия, о котором трудно говорить и до сих пор. (Возможно, поэтому и мне трудно писать этот текст о Замировской, и для меня написать об этой книге, найти для неё слова так же важно, как для Замировской — писать о концертах). “Концерты, — пишет она, — помогли мне почувствовать себя живой — живым человеком в моменте, способным любить и плакать”. Текст об этом, который она пишет, — способ преодолеть немоту, найти себя в речи заново. 

У этого эссе довольно сложное устройство, как и у любого текста Замировской. Чтобы понять его и понять, что именно происходит во всей книге, в нём придётся задержаться и попробовать читать его медленно. 

Больше ничего живого во мне не было, кроме этого плачущего существа в некие редкие вспышечные секунды. Эта пунктирная, нитевидная, переливающаяся  мерцающими каплями живая жизнь видится мне чем-то вроде перегоревшей новогодней гирлянды, протянутой между домами, по которой я, как призрачный канатоходец, пытаюсь не то чтобы перейти на другую сторону улицы, но как-то двигаться в направлении света, ориентируясь на эти дождевые вспышки, эти болотные сияния, ignis fatuus, этот глупый огонь. Я тот самый текст, который так и не написал Набоков, потому что это все ужасающая пошлость.

— пишет Замировская. 

Отсылка к Набокову здесь, конечно, ассоциативна (“Бледный огонь” и т. п.) и важна как “замедлитель” чтения, как указание на многослойность текста. Но не только. “Я”, субъект этого эссе в этом и, как становится понятно, в других местах текста как бы расщепляется. Одно “Я” — это то “Я”, которое здесь и сейчас разговаривает с читателем, говорит о себе, проживающей страшный момент истории, ищущей способа “справиться”. Вот концерты помогают… Почему именно концерты? До эмиграции в Америку Замировская была известным музыкальным журналистом. Она подробно пишет о том, как эта идентичность была ею утрачена: “Музыкальный журналист выбыл из меня навсегда, выписавшись из моей идентичности, как из гостиницы, в которой он итак в последние годы проживал в кредит. Теперь ему лучше никогда и нигде не появляться. Он и не появляется”. И в другом месте: “Мне было так жаль, что музыкальный журналист во мне до этого благословенного момента так и не дожил, что я написала каким-то призраком, которого еле-еле вызвала через угрозы с манипуляциями, советскую конфетку и сломанный карандаш, репортаж об этом концерте”. 

Выглядит это как ироническая метафора, просто как один из способов эффектно написать о неочевидном в себе. Но кажется, это не метафора, а довольно точное описание того, как устроена субъектность в текстах Замировской. Получается, что прямо в этом тексте возникает ещё одно “Я”, локализованное в прошлом. В настоящем его нет, но его можно вызвать из прошлого, как мертвеца. И текст получается о том, как призрак музыкального журналиста из прошлого пытается справиться с травматической немотой в настоящем. Он оказывается образцовым медиумом (поскольку призрак) и сшивает несколько разрывов, создавших собственные реальности, одинаково значимые для героини Замировской.

Один разрыв — это эмиграция из Минска в Нью-Йорк. Возвращаясь к приведённому выше отрывку, можно сказать, что текст натянут между двумя городами, как гирлянда. Рефлексия над собственной ностальгией и структурами памяти отсылает к Набокову. Но в том-то и дело, что это не Набоков, а скорее, наоборот. Средой, в которой размножаются тексты о ностальгии и памяти, обычно является время. Черты ностальгического письма — цельность вспоминающего, фантомные боли прошлого, невозможность пространственного перемещения субъекта в топос утраченной родины. И в этом случае именно субъект удерживает распадающийся мир в единстве. 

У Замировской другая метафизическая база. Читатели “Смерти.net” поймут меня. Метафизика текстов Замировской построена на идее возможных миров. Минск её памяти, прошлое, сосуществует с ее американским настоящим, и в одном из этих возможных миров прошлое реально, в нём живёт свою жизнь другое “Я” — та, кем была раньше героиня текста Замировской. Это как в фильмах про временную петлю (кстати, временная петля есть в книге, и это не метафора, хотя кажется таковой). Себя-из-прошлого можно вызвать как призрака — в настоящее. Этот призрак сможет говорить там, где ты не можешь, он одновременно и здесь, и не здесь. Через него миры смыкаются, становятся прозрачными друг для друга: топосы Америки буквально превращаются в топосы Беларуси, и главы об этом щекочут чувство ностальгии читателя-эмигранта, с которым частенько приключаются такие флешбеки, когда ты как будто расслаиваешься вместе с мерцающей лиминальной реальностью. 

Надо ли говорить, что в этой конфигурации смерти действительно нет, потому что ушедшие сосуществуют с живыми, пусть и в других возможных мирах. Вернее, смерть есть, но она — именно что не-жизнь, “Иное” жизни. Смерть, как любой разрыв или граница, создаёт возможный мир с версией тебя в нём. 

Но от второго разрыва, который фиксирует текст вводного — и главного — эссе книги, — разрыва войны — метафизика не спасает. Пусть в метафизическом смысле смерти нет, в реальности она есть. Настолько есть, что просто быть живым оказывается трудно, практически невозможно. В этом разрыве рождается странное: текст как вариант “Я” (“я тот текст, который Набоков так и не написал”). Расщеплённый субъект у Замировской локализован в своих возможных вариациях в возможных мирах, но это предполагает, что есть и некий инвариант, актуальный в “главной” реальности, в которой автор пишет читаемый нами текст. И такое “Я” — всегда медиум: субъект тут именно что детерриторизован, он всегда между мирами, ему нужен носитель, в котором можно пересобраться, если нужно локализоваться и проявиться. Таким носителем становится текст. 

В эссе про смерть Боуи, где героиня решила во что бы то ни стало встретить Боуи и приходит сидеть у него на крыльце в день, который оказывается днём его смерти, есть фрагмент как раз об этом: “История с крыльцом кажется мне одной из страннейших — она как будто является доказательством чего-то такого, что я не могу ни помыслить, ни понять [...] Как будто бы я и правда его провожала — только меня при этом практически не было, я была просто носитель текста, с которым этот прыжок через порог проходил легче, что ли. Ускоритель, таблетка, катализатор, необходимый мелкий алхимический элемент. Я даже не передала соль, видимо я была та самая соль, которую передают — но только на момент передачи я была этой солью, только в сияющее радужное мгновение амбивалентного перехода оттуда сюда и отсюда — туда”.

Текст, который получается в результате этих процессов, — двойной: внешняя его рамка вполне “нормальная”. Вот, писательница Замировская пишет о своей травме, о том, как она пытается преодолеть её последствия. Но внутрь этой рамки вложена метафизическая конструкция письма о письме, вернее, о его невозможности в главной, “реальной реальности”. Поэтому так странно выглядит финал вводного эссе книги: “Способ справиться с немотой как набор действий, о которых нет способа написать, — возможно, не лучшее решение: выход за территорию речи, которая не справилась, не означает справиться”. Но, думает читатель, — вот же он, текст. И этот текст вполне удался. Да, это так. Но этот удавшийся текст реален именно как текст, только в своей части реальности (как носитель инвариантного “Я”). Он годится только для того, чтобы констатировать невозможность перехода, невозможность быть недискретно живым в настоящем и, значит, невозможность речи из этой позиции. Говорить тут может лишь призрак из прошлого. Орфей, вернувшийся из “потустороннего” мира. В данном случае — учитывая гендер — не Орфей, а Эвридика. 

Начав из точки катастрофы настоящего, сборник делает петлю. Автобиографические эссе сборника (каждое из которых осуществляет своего рода трансмиссию из физической реальности в её метафизическую версию, становясь поэмой, где простая бытовая причинность модифицируется в сложные семантические связи) и правда образуют историю, которую не написал Набоков, очень современную историю, возможную лишь в XXI веке, где победили идеи возможных миров, плоских онтологий и цифрового бессмертия. Это история об эмиграции и идентичности, в которой ностальгия — не мотор, а препятствие, в которой память отделена от самости. Как там в кэрролловской Алисе было — “дом сгорит, девочка останется”? В конце сборника героиня внезапно понимает, что может “отпустить” память, что “забыть можно вообще что угодно. Можно вообще полностью исчезнуть, это не запрещено, Но, оказывается, даже если из этого совершенного абсолютного нуля, из небытия здесь-и-сейчас, тебя поместить в середину условного концерта Grateful Dead, ты будешь так же счастлив, как если бы помнил каждое мгновение вообще всего, что с тобой было”. И дальше — “быть собой — [...] это, скорее, принятие своего исчезновения, чем нестерпимый, бесчеловечный, каменоломный труд постоянного припоминания, как будто разорвало невидимую ниточку, которой воздушный шарик моего сознания был привязан к этой неподъёмной глыбе надуманной идентичности”. 

Идентичность, субъектность переизобретаются в тексте Замировской на совершенно новых основаниях, вызванных к жизни актуальной версией современного постапокалипсиса. И не будет, пожалуй, натяжкой, сказать, что они высвобождаются от взятых на себя ранее культурных и онтологических обязательств, деколонизируются. 

Малая литература, новая литература в лице беларусской авторки Татьяны Замировской переописывает и перепридумывает и ностальгический дискурс эмигрантской литературы, и письмо травмы. Это действительно литература XXI века. А ещё — это очень лёгкая, очень ироничная (какой ей ещё быть при таком отношении к субъекту) проза, в которой очень много музыки. Так что если бы этот текст писал не человек, у которого нет толком ни одного плейлиста (я, кстати, решила сделать плейлист этой книги у себя в эппл-музыке), то этот текст о книге “Эвридика, проверь, выключила ли ты газ”, возможно, выглядел бы иначе.