Вьется

Первая посмертная книга стихов Анатолия Наймана — она же и новая книга стихов Анатолия Наймана: тексты, ее составившие, были чудесным образом обнаружены в компьютере покойного поэта. Меньшая часть из них публиковалась в периодике, но большая — увидела свет впервые. 

Отдельная увлекательная вещь — читать предисловие Юрия Левинга, рассказывающее, как появился сборник <Бляха-муха> и откуда взялось его слегка эпатажное на первый взгляд название. Увы, сейчас время, когда нам приходится разбирать жесткие диски ушедших поэтов — как раньше разбирали рукописные черновики. Жесткий диск — ненадежная вещь, но в случае с Найманом он сохранил для нас эту книгу; я думаю, что название было реконструировано публикаторами совершенно верно. Веселый эвфемизм из сленга шестидесятников возникает в нескольких стихотворениях, в том числе и в превосходном восьмистишии ближе к финалу книги: 

Что скажу я в двух словах?
Господи помилуй;
будущему: дело швах;
свету: ярче, стылый;
самому себе: раз-два;
всем: проверка слуха;
говоренью: сор слова;
жизни: бляха муха.

Это лаконичный и, казалось бы, простой текст, хотя весь он блещет тонкостью отделки: и соблюденный в каждой реплике принцип "двух слов", и подчеркнутое единообразие синтаксиса и пунктуации, и то, что "Господи помилуй" стоит на первом месте (как самое важное и нужное для верующего, который стоит перед финалом земной жизни). Но в целом стихи Наймана из этой книги — постоянно усложняющиеся, не без галантности играющие словарностью. Найман как будто ставит себе задачу соединить изящную метрику с обилием назывных, категориальных коротких предложений, обрисовать контуры стремительно меняющегося мира, и часто в этой задаче берет верх над трудноподатливым материалом. Это удается не всегда. Порой ему хочется вместить в строки столько всего, что они начинают ощутимо спотыкаться: "Не павлин и кальян, а один-на-один / сад. Молчком. — Эхо флирта: вот с ветки б на стол чего… // — Протестую. — Впустую. — Колдуй вскую, джинн". Но когда преодоление материала случается, в стихах может прозвучать неожиданная игривость, может быть, даже слегка северянинского толка: 

Итэдэ. Идеал. Одалиска. Флакон О-де-Кёльн 
на рекламе — и Кэмел. Родня, сплошь участники списка.

Иногда же в этом преодолении есть, напротив, нарочитое физическое усилие. Тяжесть Бодлера, которая опосредована знаниями о человеческой смертности и анатомии, сильно возросшими с XIX века, да и о том, на что горазд человек, чтобы показатели смертности обеспечить. Тут можно назвать стихотворение "Торжество блокады": 

Органика тлела, осталось еды лишь для мух.
Их сумрак двоякий: повальный и звездонебесный —
в триумф блокад, моды муфт, блажь-амур, века мук
вливался, мотаясь у дна и мечась над бездной.

Обратим внимание, что муха появляется и тут, но это муха-падальщица, жизнь, которая не ассоциируется с жизнью. Впрочем, даже в этом стихотворении на первое место выходят филологичность и ирония, хотя и меланхолического начала, вообще свойственного элегии, Найману не занимать. В принципе, эта книга еще раз подтверждает, что "ахматовские сироты", за исключением, может быть, Рейна, были элегиками по складу дарования. "Мышь, забежавшая в унт мироздания" — потомок тех мышей, которые у Бродского выбегали из русского языка при слове "грядущее"; побывав в грядущем, Найман констатирует, что обречены и его могильщики. 

А можно ли что-то с этим сделать? Во-первых, их можно запереть, как в мышеловке, или приклеить, как к клейкой ленте для мух: для этого пригоден исключительно сложный синтаксис, приличествующий долгому метру. Впрочем, и когда долгую метрику сменяет короткая, то, процитирую Юрия Левинга, "стелющиеся, как узловатая ризома, каденции требуют возвращения к себе и перечитывания". Да, это нелегкое чтение, но его сложность говорит не только о разрушении — еще и о чуде, которому не может надивиться и очень много проживший и переживший человек. Чуде жизни, явленном в примерах животных и растений, которых всегда было много у Наймана. 

Во-вторых, можно воспевать это чудо, осознавая себя его частью — и здесь элегия переходит в оду: "Не дерзну, человек, высшим быть воды…". Ода выражает чувства целокупные. 

Впрочем, верой в то, что общий резерв
цел, продержимся: поросль-то вон дрожит,
птичка клюет, скопом натянут нерв,
парус, один на всех, загодя сшит. 

Или, совсем уж битым словом: 

Классификация жизни по видам — древняя схизма.
Млекопитанье, гриб, насекомость — слишком общо.
Высокомерье к царству дерев — форма расизма.
Жизнь есть мы и они — и еще. И еще. И еще.

И, я предположил бы, эта сложность — форма почтения к чуду; осознание, что стоишь по отношению к нему на какой-то однажды выбранной позиции, и не след ее менять: тут можно сопоставить стихотворение "День есть такой, в апреле-мае, и он — весна" с пастернаковскими последними "Единственными днями", гораздо более формульными и грамматически простыми. В устройстве мира, непосредственного к тебе прилегающего, можно найти утешение — и обратиться к нему, например, так: "Терраса Терракотовна, / дай мне по-чуть, по-чуть / от этого и вот того, / продуй мне чувством грудь". Это скорее не фамильярность, а уважение; ритм и само начало с имени-отчества — из мандельштамовского стихотворения про Александра Герцевича, но содержание и архитектоника стихотворения родственны скорее "Луковице" Шимборской; терраса — тоже сложно устроенная вещь, к ней можно обращаться, снимая с нее слои и доискиваясь ее нутра. 

Ну, а короткие тексты этой книги скорее обращены к себе, говорящему — процитированное "Что скажу я в двух словах?" тут своего рода модель. Впрочем, такие вещи, короткие девизы, связанные с темой конца, были у Наймана и раньше, и неудивительно, что о них вспоминали после смерти поэта. Например, стихотворение о рыцаре — переложение на русский последних строк эпитафии, которую в 1939-м сочинил для себя Йейтс (благодарю за это указание Игоря Булатовского):

Брось невидящий взгляд,
рыцарь, на жизнь и смерть
и езжай наугад
дальше. Спасая треть,
четверть, осьмушку, дробь
предназначенья. Жар
скачки. Как я, угробь
опыт и путь. Езжай.