Средь военных трофеев и мирных костров
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от мелких своих катастроф.

Владимир Высоцкий
“Баллада о борьбе”

2009. Конец февраля или начало марта. Я приехал в Москву на несколько часов, без телефона. Перед тем, как отправиться по своим делам, я хочу заехать в Камергерский переулок, в Школу-студию МХАТ, где учится Женя. Я никак не могу её предупредить, что приехал и сейчас буду рядом, поэтому решаю просто подойти к Школе-студии: часть окон выходит в переулок, вдруг она как-то заметит. Потом Женя скажет мне, что вообще-то этого не должно было случиться, потому что в аудитории, окна которой выходят в Камергерский, она оказалась в то утро чуть ли не случайно. Но всё происходит так, как происходит. Я встаю под окнами и мысленно даю нам пять минут. Если она не покажется, просто пойду дальше. Женя подходит к окну.

1. В сентябре или октябре нынешнего года будет (есть) 25 лет, как мы дружим с Женей Беркович.

2. Когда мы впервые встретились, на ней был свитер грубой вязки всех цветов питерской радуги. Питерская радуга — это самая обычная радуга, где каждый отдельный цвет как будто слегка осип и проржавел. Волосы у неё были с похожим отливом, только не ржавчины, а меди. Ну и глаза, круглые и огромные, и блестящие, как мятные леденцы из книжек Энид Блайтон. Наверное, так себе сравнение, но я именно об этом подумал — такие леденцы Фатти сосал, когда болел. И да, это в книжках дружба на всю жизнь начинается необычно и романтично. Наша началась с какой-то неловкости и совершенно дикой, маньяческой мысли: “Вот бы положить её глаз себе в рот”.

3. На самом деле, сначала мы познакомились с Жениной сестрой Машей. Тоже подростковая неловкость, питерские потёмки, разговор почему-то выруливает на братьев Стругацких. Я: “Борис Стругацкий — мой дальний родственник”. Маша: “Кстати, моя бабушка знакома с Борисом Стругацким”. Я: “Ты ещё скажи, что твоя бабушка — Нина Катерли”. Маша: “Моя бабушка — Нина Катерли”.

4. С Ниной Катерли мы познакомились ещё раньше, чем с Машей и Женей. Как-то раз я приехал к своим дедушке и бабушке из Питера в Сосновый Бор и по большей части просто там маялся. Дедушка, насмотревшись на мою маету, однажды говорит: “Сегодня вечером в ДК будет встреча с петербургской писательницей Ниной Катерли. Не хочешь сходить?” Я захотел. Она читала отрывки из своего автобиографического эссе, написанного для журнала то ли “Мансарда”, то ли “Мезонин”, названия точного не помню, и о журнале таком в тот вечер слышал в первый и последний раз, честно говоря. Но то, что она читала, мне понравилось очень, саму интонацию текста я помню до сих пор.

5. К слову, об интонации. Точнее, о голосе. Моей последней работой как литературного журналиста (война уже началась) было интервью с издателем Джонатаном Галасси. Это хорошее завершение карьеры — всё равно что с Максвеллом Перкинсом поговорить, да? Помимо прочего, он тогда сказал очень простую и, как мне кажется, важную вещь: “Величие — это распознаваемость голоса”. Я совершенно не могу читать Женину повесть “Питомцы”, которую она написала в тюрьме. Не могу ровно по той причине, что голос там не просто распознаваем — там вся книга из одного этого голоса состоит. Не могу, но при этом прочёл дважды. Великая книга.

6. С другой Жениной бабушкой, Галиной Львовной, мы познакомились лишь 19 лет спустя — как-то так вышло. При том, что Женя всегда, то и дело о ней говорила. Но в 2019 году Галине Львовне, которой тогда уже было хорошо за 80, попался в районной библиотеке роман Майкла Каннингема “Плоть и кровь”. По её словам, это была одна из лучших книг, которые она прочла за последние годы. Следующим был “Дом на краю света”, оказавший похожий, хоть и не такой оглушительный, эффект. В общем, Галине Львовне потребовались разъяснения, что это за Каннингем такой, о котором она никогда раньше не слышала. Женя знала, как я его любил, и позвонила мне.

7. Я позвонил нашему с Женей общему приятелю, который был в неё безответно влюблен, и сказал, что мне нужно к нему приехать, потому что у меня драма. Мне было 16 или 17, и я был очень по этому делу — по драмам. Приятель сказал, что сейчас не лучший момент, потому что у него Женя и они только что впервые переспали — друг с другом и вообще впервые. Женя взяла у него трубку, спросила, что случилось. Я разрыдался, сказал, что меня это совершенно не волнует и что я всё равно сейчас приеду — вы ведь уже закончили, а теперь вы мне нужны, оба. Я приехал, и они были со мной, оба. Только периодически миловались, чем страшно меня бесили. Что-то здесь было от “Дома на краю света” — задолго до того, как мы все эту книжку прочитали.

8. Мы с Галиной Львовной сошлись на том, что “Часы” нам обоим скорее не нравятся, — хотя мы оба признаём важность и, в общем, программность этой книги, так что дело в нас, а не в романе. Собственно, “Часы” я ей посоветовал следующим номером, когда, сидя у неё на кухне, прочел ей индивидуальную лекцию о Каннингеме. (Позже она принялась читать Франзена, “Поправки” и “Свободу”, но осталась скорее недовольна: “Неповзрослевший ребёнок какой-то”.) А ещё Галина Львовна решила, что я слишком много курю. Мы сидели на кухне, и Женя периодически пинала меня под столом ногой, после чего я должен был говорить: “Пойду-ка я покурю. Женька, постоишь со мной?” И мы выходили в подъезд. Нам обоим было за тридцать, а Женя так и не смогла признаться бабушке, что курит. Я своему дедушке, кстати, тоже так и не признался.

9. В армию меня забрали неожиданно для всех — в первый послешкольный год. Вытащили из постели в семь утра, как преступника, приговорили к двум годам. Женя начала писать мне не сразу и писала не до конца срока (ближе к концу у меня появился мобильный телефон и переписывались мы уже эсэмэсками). Но в тот год–полтора, что продолжалась наша переписка, она слала мне письма каждые две недели. Просто пообещала, не столько даже мне, сколько самой себе, что так будет, и держала слово. Она держала его даже тогда, когда мне стало невмоготу отвечать. Когда двадцать лет спустя Женю, выдернув из постели в семь утра, забрали в тюрьму, я тоже, начав не сразу, старался писать ей каждые две недели, пока не начались перебои со связью; тоже как раз около полутора лет.

10. Про мобильный телефон. Когда он у меня в армии появился, мне в первый или второй день позвонила мама (ни у кого другого пока моего номера не было) и сказала, что сейчас кое-кому передаст трубку. “Привет”, — сказали на том конце. “Привет”, — ответил я. “Ты меня не узнал?” Ровно в этот момент, по тому, как на слове “узнал” у неё будто бы поскользнулся и задрался куда-то вверх голос, я её узнал. Позже, когда я прочту у Каннингема про “флейтовый тон” голоса одной из героинь романа “Избранные дни”, я сразу пойму, о чём он. Об этом самом Женькином “узнал”, моментально её выдающем.

11. “Мне кажется, ещё чуть-чуть, и я заведу собаку. Дошёл до того, что покупаю книжки по собаководству. И читаю. И гуглю щенков. И посылаю сигналы во вселенную, чтобы она меня остановила, если её планы не совпадают с моими. Но сигнал с каждым днём слабеет”. — “Только пудель, бро”. Ну а кого ещё она могла мне посоветовать? У неё самой жил дома старый пудель Даниил Иванович, а ещё она была влюблена в Кокоса, пуделя писательницы Ани Старобинец. Через четыре дня у меня появился пёс Пряник, который походил на пуделя разве только тем, что тоже был собакой. Послал Жене его фотографию. — “Супер пёс! Прям завидую, да простит меня старикан”.

12. Однажды мы Женей сожгли роман Стивена Кинга “Мешок с костями”. Это мой любимый роман Стивена Кинга, я не помню, сколько раз его перечитывал, — и то и дело таскал в сумке с собой. В тот день мы остались в Зеленогорске, у Маши и Вали с детьми, на даче, которую они сняли на лето: зелёный домик под деревьями, перекошенный, как после инсульта. Ближе к вечеру решили разжечь костёр, какие-то сосиски пожарить. И тут выяснилось, что ни у кого во всём доме нет ни клочка бумаги, чтобы развести огонь. Я вспомнил о “Мешке с костями” в сумке и сам же засомневался — мол, жечь книги, всё такое. Женя сказала, что мы его сжигаем не в знак чего-то, а чтобы не остаться без ужина, и жечь бумагу (а книга — это бумага), когда тебе необходимо, более чем нормально. Мы использовали для растопки ту часть романа, что я уже прочёл. Вскоре после этого Женя его купила и прочла за одну ночь: в пустом доме, в Черногории, в грозу. То есть, отложить книгу и отправиться спать было вообще не вариант — вот она и читала, пока не наступило утро и не закончился роман.

13. “Незабудки мои взошли, но пришли дожди, затяжные, проливные, и теперь столько влаги вокруг, что боюсь, как бы они не погибли. Дорога горная, по которой я хожу на работу, стала рекой. Вот сегодня утром брёл по этой реке. Пришёл весь мокрый до колен, точнее, по самую задницу. Наводнение у нас вряд ли будет, т. к. деревни местные стоят на горном склоне, вода не застаивается, но всё равно мокро очень, и шумит не только озеро, но и бегущие с вершин потоки, а бегут они повсеместно. Звук такой, как будто внутри водопада живём”. Это кусок письма, которое 27 февраля 2024 года я написал Жене в тюрьму. Женя ответила 5 марта. К тому моменту она провела в заключении десять месяцев, я два года как уехал из России. Моё письмо было о смерти Навального, абзац про незабудки я добавил просто чтобы там было что-то о жизни, какое-то синее пятно. Её ответ был посвящен главным образом этому абзацу, суть сводилась к тому, что мне нужно снова начать писать. А я не мог, всё те же два года. Но она, как всегда, оказалась права.

14. Летом 2013 года мы с Женей и нашим общим другом Валерой ездили в Рим. Лучше всего помню два эпизода. Первый, как мы играли в “тарантинки” в апельсиновом саду на Авентинском холме, Валера проиграл и очень на нас злился. Второй, как мы с Валерой отправили Женю бродить по Риму одну и она потом сказала, что это нужно было сделать в первый же вечер, потому что, когда нас не было рядом, к ней клеились красивые итальянцы, а когда не клеились, то просто говорили: “Чао, белла”, — и ей это нравилось.

15. Один месяц лета 2019 года мы должны были провести вместе. Мы с женой снимали под Неаполем у друга часть дома, который уже привыкли считать и своим. Женя должна была туда к нам приехать. Скорее всего, почти точно, да ну что такого может случиться. Билеты куплены, распланированы какие-то поездки. Женя читала “Неаполитанский квартет” Элены Ферранте, чтобы заранее проникнуться духом места, переводила с английского песню для книжки Антона Долина о Джиме Джармуше и чего-то недоговаривала. За день до вылета она прислала мне фотографию девочки лет тринадцати, сидящей за кухонным столом в её московской квартире на “Аэропорте”. Девочку звали Кира. Женя сказала, что не приедет в Неаполь, потому что теперь Кира — её приёмная дочь.

16. “Очень странное дело: я наконец-то более-менее знаю, что хочу написать, в смысле прозы. Даже какие-то главы (или главки, в зависимости от того, что выйдет) отдельные обдуманы и как будто готовы. Но я совершенно не могу это записать. Слова выходят те же, что и раньше. А я больше не тот, что раньше. Мир больше не тот, что раньше. Конец света наступил, а свет никуда не делся, и вот свет во всём этом единственно такой же, какой был всегда. Но я совершенно не могу писать, как раньше. Дело не в пресловутых треплевских ‘новых формах’. Формы как раз-таки могут быть старыми, запросто, но вот наполнение и исполнение теперь другие, а я пока не понимаю, какие. Выташниваю из себя примерно то же самое, что всегда умел, но это больше никому, мне самому в первую очередь, не нужно. Страшно злюсь –– нет, не злюсь, скорее, серчаю, –– в этом смысле на N и ещё всяких разных людей, которые продолжают писать так, будто ничего не произошло. Как будто вопрос был только в том, чтобы перелететь на другую ветку и оттуда продолжить щебетать. Но мне кажется это нечестным и неестественным. Твой лес сгорел или остался за горами, за морем, за другим лесом или ещё где. Поэтому само эхо твоего голоса не может быть тем же самым. Нет больше тех деревьев, от которых он отражался. Твой голос отражается теперь от других деревьев, и хотя бы поэтому голос твой неизбежно другой, туземный. Ты пробуешь его и не узнаешь. Ты пробуешь его и понимаешь, что это теперь неизбежно другой голос. Ты теперь другая птичка, хотя внешне вроде бы та же самая. Но и внешне-то на самом деле –– нет, в том-то всё и дело”.

17. Спектакль “Финист Ясный Сокол” она подарила мне на день рождения. Это был странный случай, когда о моём дне рождения забыли и дедушка, и Женька. Я выждал день или два и написал: “Бро, а какого вообще-то фака?” Она тут же перезвонила, мы поговорили. А следом она прислала ссылку на спектакль — как раз только-только сделали видеозапись. За последние годы это был второй, после “Считалки”, её большой проект, громкий успех. “Финист” понравился мне больше “Считалки”. Если в “Считалке” поражала и запоминалась главным образом её работа с актрисами, её режиссёрская лепка, то в “Финисте” Женя была повсюду, во всём — и при этом как бы в стороне, в тени. Здесь уже нигде не чувствовалось её руки — чувствовалась воля, помноженная на любовь; не было заметно работы, спектакль летел.

18. Как в нашей общей жизни появился Леонид Агутин, я сейчас уже не вспомню. Кажется, всё началось с песни “Две дороги, два пути”, дуэта с Анжеликой Варум, который мы, тогда ещё в целом по-детски, примеривали на себя. Однако главной нашей любовью стала вышедшая несколько лет спустя “Как не думать о тебе”, тоже дуэт. Если предположить, что у нас с Женей вообще есть “наша” песня, то это, конечно же, она. Третьей стала “Я тебя не вижу”. Эту песню я отправил Жене буквально в день выхода, она ответила одним словом: “Рыдаю”. Я тогда ещё подумал: а чего рыдать-то, песня вроде и ничего, но в целом проходная. Сколько песен Агутина я с тех пор забыл, а эта осталась. Теперь же она и вовсе слушается совершенно иначе, потому что: “Я тебя не вижу много лет / Без видимых причин”. Как он однажды стал нашим с Женькой певцом, так им и остаётся. Именно нашим с ней, я его ни в какой другой связи, кажется, не слушаю.

19. Почти сразу вслед за Кирой у Жени появилась Аня, старшая. Ровно в этот момент стало ясно, что это не на время. Мы, друзья, стали называть их её дочками. Женя называла их обезьянами. Я очень любил бывать у них в гостях, у них в семье.

20. “Сегодня я записал первую строчку текста, о котором отвлечённо думал довольно давно, но никаких конкретных мыслей в голову мне при этом не приходило, поэтому записывать, кроме первой и при этом одной-единственной фразы, было нечего. Так вот, сегодня я шёл на работу и оно началось: к первой фразе пристроилась вторая, к ней третья, к той четвёртая. Придя на работу, я их записал. Вроде бы глупо хвастаться четырьмя корявыми фразами (ну ладно, тремя корявыми и одной всё же симпатичной), которые могут никуда не привести, но я и не хвастаюсь, а отчитываюсь, потому что это всё ты. Ты что-то почувствовала, запустила какой-то механизм, и сам по себе этот факт важнее любой писанины, которая во всей этой истории на самом деле вторична”.

21. Я не сказал ей, что уехал, а она мне — что выходит замуж. Однажды утром я получил от неё сообщение: “Чувак, прикинь, я ещё только еду в ЗАГС, а меня уже Агутин поздравил”. И я, разумеется: “Агутин! Да ты паришь”. И она: “Ну, да, правда, выхожу”. И я: “А я, кстати, из России уехал”. Ни в одной из всех мультивселенных я бы не смог сказать ей заранее — как, думаю, и она мне.

22. Позже я не сказал Жене, что у нас с Ритой будет ребёнок. Справедливости ради, я никому не сказал, кроме мамы — и дедушки, он умирал. Через какое-то время Женя присылает фотографии новых паспортов Ани и Киры: они теперь обе Беркович. Пишу: “Кстати, я тоже должен кое-что тебе рассказать”. Она: “Мальчик или девочка?”

23. Имя мы придумали заранее, давно. Если мальчик, то Арсений, если девочка, то Арсения. Пол ребёнка нам должны были сказать 4 октября, в день Франциска Ассизского. Поэтому я решил, а Рита (полагаю, внутренне накрутившись пальцем у виска) через какое-то время согласилась, что, если будет мальчик, мы назовем его Арсений-Франциск. Накануне узи рассказываю об этом Жене. Женя: “Пусть будет девочка, а? Не могу себе представить, что делаю ‘Идёт-коза-рогатая’ человеку, которого зовут Арсений-Франциск”.

24. Женю арестовали в день выписки Арсении и Риты из родильного отделения госпиталя Роверето. От нашего дома ехать туда около полутора часов, и я думал, что мне удастся как-то поправить лицо к моменту встречи с женой и ребёнком. Не удалось.

25. Накануне она звонила. Я так и не знаю зачем. Уже поздно вечером обнаружил пропущенный звонок в Телеграме. Написал: “Бро, прости, не слышал, если что, я на связи”.

2025. Ровно десять лет назад моя будущая жена Рита, с которой мы тогда ненадолго расстались, позвонила мне поздно вечером и сказала: “Через несколько минут начнётся осень, пошли встретим?” Я жил на углу 8-й Советской и Дегтярной улиц. Я до сих пор считаю 8-ю Советскую одной из самых красивых улиц на свете, но тот перекрёсток — нечто совершенно особенное, отдельное от всего. Иногда я выходил из дома или просто высовывался из окна, чтобы посмотреть, как мигают на этом перекрёстке светофоры. Что может быть обычнее светофора. Что такого было в тех конкретных светофорах. В общем, я согласился, вышел, мы постояли с Ритой пару минут до полуночи, пару минут после и разошлись по домам. Но почему-то смена времён (года?) в тот раз как-то особенно ощущалась. Вечером следующего дня я пришёл к Рите и больше мы не расставались. К чему я это вспомнил. Светофоров за моим окном давно нет. Позвонить туда, где сейчас Женька, я не могу. Но я снова ощущаю смену времён.

23–31 августа 2025
Озеро Гарда, Италия