***

Бабушка подняла трубку не сразу. Для того чтобы преодолеть расстояние от кухни или телевизора до городского телефона около входной двери, требовалось время. Его у нас было немного.

— Алло.

Тихий, двигающийся по проводам звук обнимает мой правый висок, потом левый. Я не помню её голос, но слышу его сквозь многие годы и тишину. Её городской номер до сих пор есть в списке моих контактов и автоматически переносится из одного телефона в другой. Семь цифр, которые я так и не смогла удалить после её смерти, потому что думала, что если оставлю их в телефонной книжке, то и она никуда не уйдёт, просто наш разговор из диалога станет моим монологом.

— Ба, привет! Ты дома?

— Наташа, ты что ли?

— Да. У меня уроков сегодня нет, можно я приеду к тебе?

Это был предпредпоследний раз, когда я видела бабушку. Она — такая маленькая, кругленькая, сморщенная, с серыми волосами, завитыми химическим способом, от неё пахло супом и цикорием. Мы сидели напротив друг друга в комнате, куда мама принесла меня из роддома.

— Наташа, а у тебя уже были первые месячные?

Надо было, конечно, прогулять школу и приехать к бабушке раньше.

— Да, они уже есть.

— А как с мальчиками, нравится кто-то?

Человеку с плохим зрением свойственно видеть других людей насквозь. 

Предпоследний раз мы встретились в больнице. Она — лежачая, после инфаркта, начинала немного вставать, поднимала руки, топталась около кровати. Мама крутилась рядом, ухаживала. Бабушка планировала окрепнуть и выйти в большой широкий коридор. Я приехала в вечерние часы приёма, зашла в палату ненадолго, и, когда уходила, на улице было уже совсем темно. 

Последний раз я видела бабушку в гробу на отпевании. Она — мёртвая.

— Ба, давай я научу тебя читать молитву, а то ты не знаешь. Её можно читать не только в храме, а когда и болит сильно, и грустно, и страшно, и холодно.

Я тараторила про себя нашу с бабушкой молитву, стоя за маминой спиной, и не понимала, как такое могло случиться, ведь мы только что продали с ней два килограмма деревенской клюквы около метро и нашли красивую фарфоровую чашку с совсем незаметным сколом, а в гроб вбивали уже четвёртый гвоздь. 

Я никогда не спрашивала у бабушки про её детство, потому что жила своё и не знала, что это можно с кем-то сравнивать. Думаю, что, когда она была ребёнком, ночью небо тоже было чёрное с белыми точками и она смотрела на него. Представляла что-то, фантазировала, мечтала. Когда мы встретимся, мы не будем вспоминать про войны. Мы будем есть пироги, которые она всё-таки научится готовить, потому что там всё получается. Я буду читать вслух мои книги, ведь она плохо видит. Бабушка будет слушать меня очень внимательно и временами охать. Я расскажу ей, как долго писала их. Как тяжело было закончить самую первую, эту. На фотографии я сижу у бабушки на коленях, она обхватила меня левой рукой за живот, а правой держит под локоть, крепко сжимает мою детскую ручку, так, что я вообще ничего не боюсь. У нас одинаковые короткие причёски. Её тусклые волосы такие же тонкие, как мои светлые. На ней чёрное платье с большими белыми тюльпанами. Мы идеально подходим друг другу.

Голубые незабудки относятся к ботаническому роду Myosotis и являются символом памяти жертв геноцидов. После дождя они плотно примяты к земле, но через некоторое время расправляются, поднимают голубые созвездия, упавшие в траву. Мои первые духи пахли незабудками. Так было написано на этикетке. Запах, скорее, напоминает смесь мыла со спиртом, но круглый и плоский флакон с пластмассовой голубой крышкой будет волочить за собой приятные воспоминания о времени, когда всё было впереди. Я хочу научиться у цветов этой способности — уронив себя, выпрямиться.

Не помню, чтобы мы с родителями обсуждали что-то вместе, как это бывает в семьях, когда все садятся за стол, объявляется важная тема и все по очереди высказывают своё мнение. А новую куртку фирмы MEXX чёрного цвета мы поехали покупать втроём: отец, мать и дочь. На мне идеально сидел размер XS, но родители решили купить S на вырост, до которого я так и не доросла. Так и осталась супер-маленькой. Долго пахнущая магазином куртка висела на мне аляповатым мешком несколько лет. Как сказали бы сегодня — модным оверсайзом.

Мои попытки разобраться во всём с помощью людей вокруг или специалистов неизбежно приводят историю в одно и то же место: в отражении зеркала я вижу девочку, которая кружится в танце тарантелла не для того, чтобы кому-то понравиться, но для того, чтобы избавиться от яда. По легенде итальянский танец родился из ритуала очищения от безумия, вызванного укусом ядовитого паука. Люди верили, что ритмичная и быстрая музыка изгоняет недуг. Больной начинал судорожно двигаться, кататься по полу, кружиться вокруг своей оси, пока не доходил до полного изнеможения и не падал без сил. Девочка всё кружится вокруг своей оси. Твёрдое — это то, на что можно опереться. Пустое — то, на что опереться нельзя. Девочка имеет твёрдую оболочку, но внутри неё ничего нет.

И если спросить у неё:

— Как твои дела?

То ответ мы вряд ли запомним. Её делом было вертеться, а теперь девочка лежит на диване, где даже слабый цветочный узор знает больше про свои качества и свойства, чем она про себя. Может быть, звёзды — это следы от камней, которые мы беспомощно кидаем в чёрное небо?

Когда я не пишу этот текст, экран моего компьютера чёрный. Буквы в книгах печатают чёрной краской. Каждая балерина мечтает станцевать партию чёрного лебедя. Маленькое чёрное платье подходит на все случаи жизни. На обложке альбома “Камнем по голове” чёрно-белое фото группы, обрамлённое чёрной рамкой. Чёрно-белые фотографии расставляют всё на свои места. Экран ультразвукового аппарата всегда только чёрно-белый. Я люблю крепкий чёрный кофе, без молока. На чёрном не видно пятен. “Чёрный квадрат” Малевич написал в 1915 году. Чёрный — это отсутствие всех цветов света. Мать дизайнера Ёдзи Ямамото носила только чёрную одежду. На дне Чёрного моря почти полностью отсутствует жизнь из-за насыщенности воды сероводородом. Чёрный собирает. Я больше люблю чёрные железные шпильки, а не серебряные. Чёрная полоса между кадрами одновременно разделяет и соединяет последовательность изображений. “Чёрная комната” — магическое место в мире аналоговой фотографии, где с помощью света и химических соединений случайности превращаются в свидетельства. Люди носят чёрную одежду, чтобы чувствовать себя защищёнными. Пигмент чёрного цвета Vantablack настолько чёрный, что человеческий глаз практически не может его увидеть и проваливается в пустоту. В центре невращающейся чёрной дыры гравитационная сингулярность принимает форму одной точки. Если спелые ягоды жимолости намочить водой, они станут совсем чёрными.

В детстве папа учил меня, что нельзя говорить “не знаю”, надо всегда что-то сообразить или придумать.

— Папа, а можно просто сказать, что мне страшно?

Я боюсь того, что у меня внутри.

Забиваюсь в собственную тень, и если кто-то спросит, как меня навестить, то указанные координаты будут вести человека по кругу. Но никто не спрашивает. Пустое разрослось, и месторождение хаоса стремительно заполнялось чистым отрицанием всего. В школу с сильной программой я больше не ходила. Последние два года среднего образования я закончила заочно за шесть месяцев. Экстернат был в здании школы № 1601 им. Е. К. Лютикова, которая находилась напротив Центральной клинической психиатрической больницы им. Ф. А. Усольцева. Наличие у меня диплома о среднем образовании значит только одно — школу я не закончила.

12 апреля 1961 года за один час сорок восемь минут Сергей Королёв спросил о самочувствии Гагарина пять раз.

Первый раз в 7:28.

Второй раз в 7:44.

Третий и четвёртый раз в 9:09.

Пятый раз в 9:10.

Когда связь с пунктами на территории СССР прекратилась, полёт мониторили тихоокеанские корабли, радиосистема которых могла принимать множество телеметрических данных космического корабля “Восток”, но руководство потребовало фиксировать только два параметра: пульс и дыхание космонавта.

Раньше я знала, как пахнет деревенское поле жарким днём в августе по пути на речку. Позади три месяца летних школьных каникул, я шла по протоптанной знакомой дороге, старалась ставить ноги по-балетному шаг в шаг, одна за другой, аккуратно, чтобы случайно не придавить к земле пшеничные колосья. Я могла дотянуться до них рукой, не наклоняясь, провести по верхушкам тонких, острых линий. Пшеничные зёрна наполнены солнечным светом и грунтовыми водами, кажется, что, когда солнце зайдёт, поле продолжит светиться в темноте, так много в нём жизни. Вот оно — настоящее, и я стояла в его центре. Но колосья могут убрать в любой момент, каждый день я прощалась с этим местом. Завтра и я буду уже другой.

Моя бабушка — земля, которая всё терпит и отдаёт. Мама — космос, где живёт великое молчание и страх замкнутых пространств. Я же болтаюсь где-то между, без почвы под ногами, но и без специального оборудования, чтобы дышать или ремонтировать космические корабли. Я пишу, чтобы понять, кем были эти женщины, хочу узнать, чему они научили меня. Искусство должно делать людей лучше, но не может сделать этого, потому что чаще всего оторвано от реальности. Теперь мне всё равно, что подумают взрослые люди в зрительном зале, потому что я тоже уже давно выросла. Я хочу пришить себя к реальности словами. Узнать хоть что-то. Может ли ничего не знающий человек вырастить другого человека?

Свет звёзд не оправдывает чьих-то ожиданий, как и буква “ё”, — он просто есть.