Бесконечное, тусклое, обесцвеченное мартовскими дождями небо — вот и все, что я помню из поездки. И как покачивалась на вешалке моя зимняя куртка, грязью на локтях напоминая о бомбоубежищах, ночлежках на голом бетоне, о холоде и войне. Плотная, водонепроницаемая ткань с мембраной — целый год после этого я буду мечтать избавиться от нее.

О Вене воспоминаний раз-два и обчелся: трамвай через центр, горячий кофе и булочка от встречающих ребят. Почти дети, приехали из России учиться в Венском университете музыки и исполнительского искусства. Любят мои книги, особенно сказку про Терновую ведьму. Полагаясь на их знание города, я кротко следую, куда ведут, делаю, что скажут. Оттого, что провожатые — мои читатели, еще страннее, ведь обычно это я при встрече отвечаю на вопросы, направляю. 

Находим мою квартиру на одну ночь. До рассвета слушаю, как переругиваются через дверь спальни мои коты и хозяйская собака. А утром музыканты сажают меня на поезд до Берлина.

Печалюсь, что нечего оставить на память спасителям-провожатым. Из символично ценного у меня — два кольца и цепочка с полумесяцем. Вместо безделицы-сувенира приглашаю людей в гости в Киев так, словно знаю наверняка: он выстоит.

В поезде знакомлюсь с немкой по имена Сара. Сара возвращается домой с чемпионата по настольному футболу. Она расспрашивает меня об Украине, ловит каждое слово. Впервые сталкиваюсь с осторожным, но пристальным любопытством тех, для кого украинцы — символ войны, но не могу смириться с новым статусом. Рассказываю отстраненно, а у самой в голове — картинки из прошлой жизни.

Усталость от новостей, стука колес, тревог, неопределенности, необходимости говорить на другом языке, вспоминать страшное с каждым километром делает меня несчастнее. И когда в сумерках поезд прибывает — с часовым опозданием, я чувствую себя бездомной и обездоленной.

По инструкции, полученной заранее, выхожу на станции Зюдкройц, хотя билет у меня до центрального железнодорожного вокзала Берлина. Как колпаком, накрывает стерильной коробкой из стекла и стальных перекладин, за которыми хмурится ночное берлинское небо. Наденьте маски, предъявите паспорта вакцинации — я и забыла про пандемию коронавируса, на фоне войны она кажется галлюцинацией, обманом всеобщего зрения.

Натягиваю на нос плотную медицинскую ткань, будто отгораживаюсь от железнодорожных колей, пустых эскалаторов, угрюмых подземных переходов. Неразборчивый гул громкоговорителя, мерцание надписей на табло вызывают приступ тоски по дому. Я вдруг промерзаю до костей, начинаю дрожать всем телом.

Навстречу мне из темноты выходит женщина, словно проводник из дремучего леса. Ее энергия ощущается в каждом движении, в том, как она протягивает руку и легко подхватывает мой рюкзак.

— Дженни.

— Женя, — почти вторю я, подаваясь вперед.

— Вот это совпадение!

Дженни выглядит младше своих лет, у нее красивое лицо и живые серые глаза, темнее моих на тон или два. Несмотря на опустошенность, растерянность, я сразу чувствую в Дженни любопытство к миру, часто присущее детям, исследователям и творцам, делающее нас открытыми, свободными от предрассудков и ярлыков. Я еще не знаю про работу Дженни в сфере документального кино, про ее литературные клубы с друзьями раз в месяц, про страсть к путешествиям, про удивительное детство и юность меж двух стран, но она нравится мне с первой секунды знакомства.
Вместе мы отправляемся к машине, грузим на заднее сиденье обессиленных котов.

— Мы живем в Кляйнмахнов, — объясняет Дженни по-английски. — Это Бранденбург, но всего пятнадцать минут езды на велосипеде до Берлина. От станции Целендорф можно добраться на S-бане.
Киваю, хотя мало понимаю. Информация проскальзывает мимо, не вызывая ассоциаций.

— Мой муж Ханс сейчас на Балтийском море. Приедет через пару дней. А пока мы побудем втроем с моим младшим сыном Тео.

Слушаю голос, ловлю ритм. Дженни описывает дорогу и город, говорит, что завтра возьмет для меня в прокате велосипед, сообщает про отдельную ванную в моей комнате и террасу — на случай, если я захочу побыть одна. Она волнуется, что спальня покажется мне чересчур маленькой, но обещает много солнца на протяжении дня. Дженни рассказывает про персик, который в апреле цветет за окнами, спрашивает, не вегетарианка ли я, а то у нас на ужин суп с колбасками.

По словечку ее речь возвращает меня из окоченелости к жизни. Я стараюсь плотнее прижаться к спинке автомобильного сиденья с подогревом.

Когда мы приезжаем на место, на улице ничего не разглядеть. Дом — черный квадрат с треугольником крыши. Вокруг то ли сосновый лес, то ли сад. Но как только мы поднимаемся по крутому крыльцу и Дженни щелкает выключателем, я ощущаю: здесь можно выдохнуть, прервать долгий путь.

Первый этаж — кухня, совмещенная с гостиной, — освещается ночниками-бра, рождественским украшением в форме радуги на подоконнике, свечами на столе и сонным огнем растопленного камина.

Дженни ведет меня по лестнице вниз, на цокольный этаж, и показывает мою спальню. Большая кровать с лоскутным одеялом, книжные полки, столик со стулом для работы и шкаф с комодом — все деревянное, теплое на ощупь. Дальше снова наверх — в ее спальню, кабинет, комнату Тео.

Дом небольшой, но высокий, четыре этажа. Я успеваю заметить книги, живопись. Свет золотыми брызгами выхватывает из домашней укромности то подушки, вышитые вручную, то вазу с цветами. Из-за этого света жилище Дженни выглядит как керамический домик-подсвечник с прорезями окон и дверей. Я хотела заказать такой к Новому году, но не успела, все раскупили. А теперь словно сама оказалась внутри новогоднего фонарика.

Пока мы рассматриваем винтажное собрание сочинений Жюля Верна на французском, с учебы возвращается тринадцатилетний Тео. Мы ужинаем, обсуждаем повседневные глупости: погоду, нашествие диких свиней на Кляйнмахнов в прошлом году — целое стадо проскакало по городу, сметая все на своем пути, — уроки французского, которые Тео не по душе. 

После чая я пишу маме, что наконец в безопасности. Рассказываю ей о доме Дженни, о картинах на стенах, нарисованных ее отцом, о пианино в гостиной, о фигурках крошечных деревянных ангелов с одинаковыми круглыми головками и смешными крылышками.

Поблагодарив за еду и пожелав Дженни и Тео спокойной ночи, я спускаюсь в свою комнату, валюсь на кровать. Иштар с Сигурдом сворачиваются двумя урчащими клубками на подушке. Кажется, я довезла их до спасительной точки.

Мама за тысячи километров, засыпая в коридоре под непрекращающимися бомбежками, пишет в ответ на мое сообщение: “Спи крепко, мой храбрый умный ребенок. Ненависть сеет горе, разруху. Созидает только любовь…”.