XI

Чем пахло тело моего брата? Мне кажется, самым дешевым хозяйственным мылом, точно хозяйственным мылом, вперемешку со строительной пылью, водкой и сигаретами. Точно не Dove или Palmolive, без всяких там отдушек или ароматов. 

А где стригся мой брат? Наверное, он точно не ходил во все эти модные салоны для хипстеров с предварительной записью и чашкой кофе — думаю, он выбирал то, что было ближе всего к дому. Какой-нибудь маленький невзрачный салон с банальным названием “Анастасия”, где женщины-хохотушки средних лет, зачастую обладательницы химии или дерзких красных волос, стригут тебя так, как хотят, параллельно посматривая “Пусть говорят”. Спустя максимум минут двадцать они радостно откладывают ножницы и восклицают: “Ну каков жених, ну что за красавец!” Потом он вставал, подходил к квадратному зеркалу у входа, приглаживал короткую челку и довольный шел на улицу.

А что мой брат смотрел? Наверняка ютуб, как все остальные, ему нравилось ужинать под Comedy Club или “Реальных пацанов”, короткие ролики со смешными животными или пьяными мужиками. Все, что не требовало думать, только хохотать.

А что мой брат ел? Не знаю, может быть, сосиски с горчицей, пельмени с майонезом ЕЖК, макароны с кетчупом — ну такое, чтобы это можно было приготовить самому. Хлеб с толсто нарезанной докторской колбасой. Помню, как однажды встретила его на улице, а он идет с пакетом. И там лежит докторская колбаса, я спрашиваю: “А ты куда?” А он отвечает: “Маме несу продукты”.

Наверное, ему нравилось погрызть “Кириешки” или “Три корочки” с пивом, посидеть в бане, поболтать с пацанами. Я совсем не знала своего живого брата, какой ложкой он ел, на какой кровати спал, когда смерть пришла, а на каком стуле сидел?
 

О чем думал, когда умирал?
 

Я совсем не знала своего брата, когда он умер, я долго и подробно изучала его страничку во ВКонтакте: вот он сидит на недостроенной крыше с пилой в руках, в кепке и в оранжевых перчатках, улыбается, как будто это фото с курорта.

Вот он сидит на строительном объекте, в оранжевой кепке и в белом свитере, широко улыбается, как ребенок.

Вот они с другом обнявшись сидят на кирпичах.
 

Вот он стоит со злым лицом и в белой футболке, на которой крупными буквами написано: ЯрусскиЙ, кто-то в комментариях пишет, что он не русский, он не соглашается и отвечает: русский.

Вот он стоит со строительным сверлом и улыбается, в какой-то старой серой кофте и грязных штанах.

Вот он напротив входа в храм, руки в карманах, весь в черном.

Вот он сидит на кортах на каком-то странном большом сером камне, похожем на надгробие. Рядом лежит пачка сигарет, длинные руки безвольно повисли по краям и почти скрыли ноги.

Вот он стоит в каком-то дворе рядом с маленьким бассейном, на бассейне написано “Газпром”, на брате блатные солнечные очки, хотя солнца совсем нет. Он стоит дерзко, почти как герои сериала “Бригада”, явно ощущая себя крутым.

Вот он стоит с двумя парнями: один весь в наколках со звездами на груди, а второй сжал руку в кулак. Он держит гантели и улыбается почти так же, как в детстве, очень беззаботно и радостно: у него на груди висит крест.

Вот он стоит в незнакомом дворе рядом с ненастоящим медведем, на нем футболка Adidas, синяя кепка и синие штаны, сумка через плечо, подозрительно похожая на отцовскую. Он смотрит тепло и нежно, словно его фотографирует кто-то горячо любимый.

Вот он сидит на кортах рядом со скульптурой какого-то дракона, видимо, ему нравились мистические существа, он часто сидит на фотографиях рядом с ними, он зажал руки в кольцо и мечтательно смотрит вперед. Он очень похож на отца.

Вот фотография временного пропуска “Газпром”. С надписью “подсобный рабочий” на фоне российского флага — видимо, он очень гордился этим пропуском, видно, что он сфотографировал его специально.

Вот он стоит на фоне какой-то огромной земляной кучи, в белом защитном костюме, оранжевом шлеме, белой маске и защитных очках: я не вижу его лица совсем, не узнаю черт, только позу.

Вот торжественная фотография: он, опрятный и довольный, стоит на фоне городского водоема, руки в карманах, опять в солнечных очках, хотя нет никакого солнца.

Вот он сидит на кортах напротив бордовой лады, в полосатой футболке и джинсах, в солнечных очках, и угрожающе смотрит в камеру: не грози нашему кварталу, а то пизды получишь.

Вот он сидит на кортах напротив заниженной черной приоры, в красной футболке со странными пряжками на плечах.

Вот он сидит с пацанами почти полуголый с полотенцем на плече, видимо, вышли после бани: довольны, может быть, немного накатили, у него доброе лицо и совсем отцовские глаза. Еще одно фото с друзьями из бани: они размазанные по кадру, у них полуоткрытые глаза, у него в зубах зажата сигарета. Групповое фото: восемь парней, все дворовые, четкие, в спортивках, у парня на переднем плане серый свитер с надписью Truth, Сережа кого-то обнимает, а левой рукой радостно машет в кадр.

Зимняя фотография — он стоит посередине и двумя руками обхватывает неизвестных женщин в черных пуховиках, на нем солнечные очки и кепка, хотя фото опубликовано седьмого февраля. Он стоит смирно, как солдат, в черной куртке и джинсах: смотрит очень сосредоточенно, очень правильно, как обычно смотрит на отца.

Вот он сидит в домашнем кресле, в серых шортах, по его плечам ходит кошка, а в руке банка с молоком.

Вот он стоит и грустно смотрит в камеру, сзади него висит розовая простыня в розах, во рту он зажал сигарету, у него очень короткая стрижка, как в армии. У него совсем незнакомые мне грустные взрослые глаза, словно он все знает наперед, хотя и ничего не знает, ведь это самая первая фотография восьмилетней давности.

Я совсем ничего не знала о своем брате, мой брат был пацан с района, гопник, тот самый, которого все боятся, с кем никто не решается оказаться в запертом лифте. Мой брат был веселый мальчик, всегда улыбался, по-видимому, любил ходить в баню и хорошенько выпить. Мой брат был подсобный рабочий, строитель, он шабашил то там, то сям, ходил грязный, мечтал купить себе классную тачку, был подписан на группы “Автомобили” и “Авторазбор, запчасти”.

Мой брат так ненавидел свою нерусскую часть, что весь стал Россией, большой русской хтонью, пах водкой, землей и нефтью, жил в самом страшном общежитии, где в коридорах лежат наркоманы, ходил в церковь, мечтал воевать.

Мой брат был Россия, со всей ее огромной судьбой, страшной смертью, большими венами на руках, в строительной пыли.

Мой брат был Россией, и она съела его, не подумав и не осознав, без перца и без соли. Мой брат умирал в маленькой комнате вонючего общежития, он не кричал от боли, потому что слова закончились, не начавшись: он не успел оплатить мобильную связь. Мой брат умирал тяжело и долго: врачи говорят, очень странно, что он не кричал — ему должно было быть очень больно. Он лежал в собственной рвоте, и она не приносила ему облегчения, у него поступательно отказывал один орган за другим, в медицинской карте это назвали “полиорганная недостаточность”. Он умер, и на его странице осталась только фотография, где он стоит напротив открытого окна, в рубашке и зеленом свитере, что совсем нетипично для него. У него серьезное лицо, он не улыбается ни одним мускулом, над бровями виднеется небольшая морщинка на лбу между глаз, совсем как у меня. У него нет ни одной фотографии отца или нас, у него нет никаких следов нерусской крови — только россия, одна, вся целиком, посреди всего, мать родна.