Ив Сэджвик Коссофски

Парни, которым было в прошлом году 35, им сейчас

по 70, жидкие волосы, раздутая печень

и челюстные суставы рельефнее Брайля.

Скорость убийственная — но можно взглянуть иначе,

так они пришкандыбали в чудовищный

лагерь уничтожения в замедленной съёмке,

в который превратились городские тротуары.

Если бы кто напророчил в 1980-м

эту темпоральную пытку в нашей жизни,

такое предзнание казалось бы чистой ненавистью;

казалось бы, но также и было.

И сейчас так и есть.

Но каждое утро

разеваешь челюсти своего недоверия

или веры — и признаёшь.
 

(Перевод с английского Дмитрия Кузьмина)
 

Ана Россетти 

Смерть первенцев

(Исх. 12)
 

И надвигается истребление.

Вздымает волну. Неумолимо разит,

как в любовном экстазе.

Никто не спасётся от меча:

столь сладко возмездие,

воздвигшее в неведомо чьей улыбке

свой эшафот.

Смотри, как твердокаменный

алебастр плоти возносит клинок,

как язвит его заострённый шип,

как смерть впрыскивает отраву

и голубизна растекается по лабиринту

вен.

Берегись: каждая ласка таит

угрозу. Каждый язык прячет жало,

милое же лицо, истомлённо влажное,

напоить способно неотвратимым.

Кожа блестит... и пар...

настойчивая слюна... чуть шире брешь,

и тонкое остриё, продлившее руку,

сталью клюёт. Берегись.

Берегись — ангел уже потребовал десятину.

В мертвенно-бледной маске невозмутимой

он караулит мгновение смерти.

А в руке у него — крови плотный шнурок,

узел тугой, сладострастно тугой

вплоть до последнего стука.

Так он убивает.

Как невинные круги по воде пруда,

расходится истребление.

Как густолиственное горчичное дерево.

И никто не ведает, где, у кого на губах побывали

его семена.

Берегись — ангел

простёр над океаном великолепный полёт.

Он грядёт. Он здесь.

Он затаясь поджидает моих мальчиков. 

1982—1985

(Перевод с испанского Дмитрия Кузьмина)

Тим Длугос

Мёртв по прибытии

“Вы уже поняли, кто я,

стоило мне войти в дверь.

Вы решили, что я мертвец.

Да, я мертвец. Человек

может ходить, говорить и даже

дышать и всё же быть мертвецом”.

Эдмонд О’Брайен потеет и

актёрствует напропалую

в моём любимом нуаре

“Мёртв по прибытии”. Я

не могу не смотреть, не могу не

примерять на себя. Когда я вчера

вечером пошёл по Коламбус

к “Эндикотту” взять новый

романчик от “Тора”, я прямо

чуял, как все пуэрториканские

подростки, нарики, цивильные

парочки пялились на мою трость

и тоналку на морде. “Ты мертвец”,

• они как будто твердили хором.

Сколько лет назад в тёмном баре

я подхватил мою светоносную

отраву. Мой взгляд блестел, пока

я тянул свою выпивку. После

уже не было ни спасения, ни пути

обратно. Я должен был выяснить, что

съедает меня изнутри. Круче всего

даже не с телом: спотыкаешься, как

пьяный (Эдмонд О’Брайен был

одним из главных пьянчуг Голливуда),

под мелодии сороковых, лихорадка

чередуется с ночным потом, и эти

пятна, как у рептилии, на лице и

на черепе. Но прощаться, как в сцене,

где струнные саундтрека сходят с ума,

пока О’Брайен в последний раз обнимает

подружку, а ныне Пятницу в юбке,

Паулу в исполнении Памелы

Бриттон. Во всём актёрском цеху

это самая невероятная пара: грузный

мордатый алкаш и доморощенная,

фундаментально бездарная актрисулька,

которую ещё ждёт зенит её славы через

пятнадцать лет в роли как будто вечно

обдолбанной домохозяйки из “Моего

любимого марсианина”. У меня не будет

пятнадцати лет, впрочем, у Эдмонда

О’Брайена тоже. Ему хватит времени

лишь на то, чтоб сказать Пауле, как он

любит её, и уехать в кабриолете

на разборку со своим убийцей. И я бы

хотел на разборку, если бы мог

сообразить, какой набриолиненный, до

зубов вооружённый беспощадный злодей

забрал мою жизнь. Похоть, спиртное,

не то место не в то время? Это ещё

не всё. Абсолютная верность истине

чувства, открытость мгновению и

в своём роде любовь каждый раз:

вот что меня привело к этой стыдной

шаткой позиции, включающей пневмонию,

истощение, омерзительный рак,

отсутствие будущего, сердце нараспашку,

страстную вовлечённость в выдающийся

второсортный фильм, блистательный

летний день, когда можно урвать самые

спелые сливовидные помидоры в году

и прошутто для ужина, который я буду

готовить сегодня вечером моему любимому,

звонки от друзей и прогулка по парку,

к чёрту косые взгляды, нужно очистить голову.

День как любой другой, как никакой другой.

Не так уж плохо для мертвеца.

(Перевод с английского Дмитрия Кузьмина)

Дурс Грюнбайн

СПИД

Когда эта напасть у нас явилась, я как раз завис

                        в одной из этих, знаешь,

забегаловок, читал “Беседы”

                              Конфуция, потому что

                       спагетти четверть

часа спустя всё не являлись, был

какой-то гипноз среди неопрятных звуков

                               в этом деловитом

картонном show сцен чувственной реальности — снаружи

                    на фресках — брутальное братание народов,

                в вечернем небе — озеро

неутолённой страсти: облако и цвет,— мне вдруг

                                 его учение стало казаться

абсурдным. Законы неба и

                       долг сыновей —

                                              перед отцами, вина живущих —

перед предками, все эти ритуалы и

               весь этот канон

праведной жизни: кого это касалось? Нас? День и

                               ночь глотающих потоки

информации, незримые бациллы

                     и штаммы слов? Гигантский

навален студень из обтёрханных

                       гондонов и маточных

         окостеневших колпачков, оплодотворённые яйцеклетки,

замороженные незадолго до начала


столь многообещающей жизни с

                     культом Вуду и роботизированным

комфортом — Brave New World! — меж первым криком

                                                                            и

                                                                      гекатомбой,

                    каменным веком и кибермечтой, но только

одно пищеварение кругом, и всюду следы его, этого

                         веселья походя, миллионы

пар глаз, прикованных к теле-

                                 оракулам по вечерам. Не хватает лишь

            “Исправления имён”, серьёзно, да?

                                                (Конфуций, говорят,

мог и без пафоса, его учение было

                     на удивление естественным, такой спокойный

культ музыки, “Книга Песен” и

                           простое и понятное, что он

                   прилежно фиксировал: “Я что, буду висеть здесь

             горькой тыквой, для украшения только?”)
 

                              Чего ж ты хочешь,

слушай-слушай, думал я,

                              не парься, но тут

впервые прозвучало слово “СПИД”

                       по радио, не менее

                 обыкновенно, чем эта, знаешь,

неоновая реклама в витрине

                                    напротив,

                               восковые манекены рядом с

мебелью (задёшево). Раздался

взрыв хохота, я заплатил официанту,

                                                кто-то

кричал до хрипоты, как будто

                     в него впивались осы — многие

                 часы — воспоминаний, тут

                                          я вышел.

(Перевод с немецкого Полины Кондратенко и Алёши Прокопьева)

Пол Монетт

Дни твоей слепоты

В глазах ослепших звёздный свет всё тот же голубой. [1]

                                                               Дилан Томас

ясно помню как я решил ничего тоже не

видеть только затем чтобы сопротивляться

или видеть лишь то о чём смогу тебе рассказать

всё искусство тут же ушло и всё что случается

нового бычья кожа ближнего холма покрылась

травой как раз в нашем темпе но я конечно всегда

приуменьшал твердя сегодня не на что поглядеть

всё то же самое Родж пустая аллея голых платанов

кругом Сёра но эй вон какой ветерок же и помня

насколько чистой эгейской голубизной сияли твои глаза

пожалуйста я же знаю это всё ушло но даже когда

нас уже поразило когда закрывали чёрным о́кна

как при воздушном налёте даже тогда твой остаток

зрения еле брезжущего мог быть обольстителен

и на моё Что ты видишь сейчас? ты готов был

выпытать тайну у любого дорожного знака будто

это иероглифы вокруг поверженного храма и ночь

приходила и ты нахмуривался Пол фонари-то зажглись?

разрывая мне сердце все фразочки Бетт Дэвис били

прямо по нам но миленький мой каждая буквально

горела пятна вспышки указатели длинные белые трубки

как мечи в Звёздных войнах светосилой впору

византийскому святому и всё равно такая тусклая

тьма и так ревнива к жизни и потом внезапно

неоновый лос-анджелесский солнечный день и мы

вышли пройтись ты остановился с озорным

орлиным прищуром и сказал Я тебя вижу

просто так И ТОГДА я сорвал со своих наглазники

и пил этот мир как воду до следующей тьмы

то хуже то лучше полгода левый окончательно

отказал в апреле за ночь осталось два миллиметра

сетчатки с краю на правом и мы бились за них

за этот узкий нож света и убитой почвы бушуя

весь день как Варшавское гетто всё лето я ставил

капельницы тебе в вену в четыре и в полночь

следя за каждой каплей как будто в ней твоё зрение

и что же мы выиграли проиграли ты умер лишь едва

различая тени ну да я знаю но даже тогда мы надеялись

что лазер от катаракты мог бы дать нам просвет

чтобы ночь не вставала вокруг как путь всего мира

ну и что я увидел когда ты ослеп любовь моя только

то что моей любви не нужны глаза и зачем я тогда

постукиваю тонкой белой тростью гнева в толпе

среди зрячих идиотов никчёмных деревьев и

страшного сумрака который убавляет кое-какие

краски сверкающие как лезвие бритвы чтобы

заставить меня смотреть я старец Эдип

заплющенные глаза и оставьте меня но как же

я всё это понял неверно ведь когда ты уже был

чернейшим образом слеп ты смеялся смеялся

брёл ощупью побеждал в гляделки полдневное

солнце Как ты тамспрашивало дурачьё ты отвечал

Почитайте про Иовано в добрый час любой

проблеск света рассыпа́лся каламбурами гэгами

потасовкой за право заглянуть в биржевые сводки

зная что всё уже хуже некуда ты улюлюкал в трубку и

шутя боролся с собакой так что лето осталось летом

видишь Родж тебе удалось мы видели свет в конце

(Перевод с английского Дмитрия Кузьмина)

[1] Эпиграф из знаменитого стихотворения Дилана Томаса (в переводе Григория Кружкова: “Не уходи покорно в мрак ночной...”), призывающего протестовать и сопротивляться перед лицом неминуемой смерти. В оригинале у Дилана Blind eyes could blaze like meteors and be gay — слово gay в значении “радостный”, Монетт переосмысляет его в другом значении, более привычном сейчас.