“АРДИС”

Дом, в котором мне предстояло работать, показался мне огромным. Впрочем, он таким и был: некогда в особняке на холме располагался загородный гольф-клуб, а теперь он стал семейным домом Профферов. Издательство находилось в подвале. Слово “подвал” вызывает какие-то мрачные ассоциации, но издательство “Ардис” было светлым и радостным — во всяком случае, таким оно запомнилось мне. Поскольку дом стоял на холме, он был устроен таким образом, что из подвального помещения с торца можно было выйти на зелёную лужайку. Профферы поселились в особняке на холме со своими тремя детьми, а в 1971 году основали издательство “Ардис”, чтобы издавать книги русских авторов XX века и журнал на английском языке Russian Literature Triquarterly. Книги на русском — для передачи в Союз и для американских славистов, а выходивший три раза в год журнал на английском (с вкладками на русском) — для американцев. Таким образом Профферы знакомили американскую публику с современной русской литературой.
Карл Проффер был профессором Мичиганского университета в Анн-Арборе, замечательно знал русский язык и русскую литературу, как, впрочем, и Эллендея, автор книг о Булгакове. Как сказал Бродский на вечере памяти Карла Проффера, умершего в 1985 году:
“Он вернул русской литературе непрерывность развития и тем самым восстановил её достоинство. То, что Карл Проффер сделал для русской литературы ХХ века, сопоставимо с Гутенберговым изобретением, потому что Проффер заново открыл печать. Публикуя по-русски и по-английски книги, которым суждено было никогда не увидеть черноту типографской краски, он спас многочисленных русских писателей и поэтов от забвения, от искажения их слова, от нервной болезни и отчаяния. Более того, он изменил сам климат русской литературы, <…> сделал для русской литературы то, что сами русские хотели сделать, но не могли”.
Вот в таком удивительном и историческом месте я оказалась.
На втором этаже особняка жили дети Профферов — туда сразу же запустили и Антона. Первый этаж был общим: кухня вместе с гостиной, где мы собирались, болтали, обсуждали издательские планы и, конечно, сплетничали. Был в доме даже кинозал. По вечерам мы смотрели телевизор на большом экране через проектор… Почти всю американскую киноклассику я посмотрела именно там.
Поселили меня в небольшую уютную квартирку на самом верху, в мансарде. Это была даже не квартира, а скорее спальня ensuite*, которая мне страшно нравилась.
Детей мы почти не видели. Они были чуть старше Антона, над которым сразу же взяли шефство. Но при этом дети сами собирались в школу (под холмом их ждал школьный автобус), а ещё — сами обедали после школы, пока взрослые сотрудники “Ардиса” отсыпались.
Работа в “Ардисе” шла по ночам, и заканчивали мы где-то под утро. После работы ехали в какой-нибудь круглосуточный дайнер на семейном Caddy — “кадиллаке” шоколадного цвета, который напоминал мне самолёт: так плавно и мягко он двигался. Подобные дайнеры можно увидеть во всех американских фильмах, но тогда для меня это было открытием. К пяти утра там собирались дальнобойщики в комбинезонах и совсем непонятные мне неприкаянные типажи… За монетку в один дайм можно было выбрать в джукбоксе музыку по вкусу. Рекой лился кофе, который трудно назвать кофе, — странная рыжая жидкость. Его наливали сразу же, как только ты садился за стол, а потом официантка постоянно доливала его в чашки. Тогда же я узнала, что эти заведения называются greasy spoon — жирная ложка. Все действительно плавало в масле: яичница, колбаса, гренки, — а ещё это можно было залить всякими экзотическими столовскими соусами. В общем, после рабочей ночи все это хорошо шло. И разговоры о книгах, сплетни про общих и не общих знакомых… Эллендея любила поболтать, а Карл тихо улыбался в усы. Дома — то есть на работе — мы пили много пепси-колы, без которой Карл Проффер просто не мог жить, а когда приезжал Иосиф, наливали и виски.
Оказавшись в “Ардисе”, я рьяно взялась за работу. В Москве я никогда не служила, неистраченных сил скопилось много, а работа была очень интересной.
Начав работу в “Ардисе”, я толком не умела печатать. Да, в Москве двумя пальцами печатала кое-какой самиздат на любимой “Эрике”, но эти навыки для набора книг не годились. Эллендея в первый же день заклеила буквы на клавиатуре электрической наборной машины IBM, положила передо мной учебник “Как печатать восемью пальцами вслепую”, и за три дня я научилась печатать, не глядя на клавиатуру, постепенно набирая скорость. Я никогда до этого не видела таких электрических машинок, как IBM Selectric Composer. Чудо техники, прототип компьютера! На самом деле Selectric Composer — это наборно-печатная машина. У неё была функция записи/сохранения набранного текста на магнитные карточки, а ещё у неё были сменные шарики с разными шрифтами (golf balls). Печатать, а точнее набирать текст на ней было очень приятно: упругие клавиши посылали сигнал шарику, который, быстро крутясь, находил нужную литеру, и с секундной задержкой на бумаге появлялась нужная буква. Этот способ набора назывался “холодная печать”. Мы как бы сразу готовили гранки, которые шли в типографию. Такие машинки пользовались тогда популярностью у небольших издательств, и Профферы, как и многие издатели, арендовали их у IBM.
Десятичасовая рабочая ночь проходила незаметно и приятно.
После завершения набора книги Карл собирал наши “гранки” (плёнки с набранным текстом) и увозил в типографию. Помню глухие разговоры между ним и Эллендеей про деньги, которые они задолжали типографии. Долги висели над ними всегда, издательство “Ардис” было, скажем прямо, неприбыльным. Но для Профферов издательство было делом жизни, их детищем и гордостью. Несмотря на долги, зарплату мне платили регулярно. Я не помню, сколько я получала: я ведь жила на всем готовом, так что в деньгах не очень нуждалась. Хотя для меня это было первым в жизни регулярным заработком, и я этим очень гордилась.
Деньги в основном уходили на уроки вождения и посещение баров. В свободное от работы время я с удовольствием принимала участие в весёлой студенческой жизни Анн-Арбора: в этом городе располагался главный кампус Мичиганского университета.
За восемь месяцев, что я проработала в “Ардисе”, у меня было два важных проекта, одним из которых я горжусь до сих пор, а другой вспоминаю со стыдом. Когда я приехала, наборщиков в издательстве было немного, а редакторов или корректоров и вообще не было. Набирали и редактировали все, кто оказывался в издательстве на тот момент. Единственными постоянными работниками были Карл и Эллендея. Они и набирали, и редактировали, и занимались отбором книг. А Карл ещё и преподавал в университете. Иногда приезжал Иосиф — ему тоже давали что-нибудь посмотреть, проверить, отредактировать.
Как только я научилась печатать, мне выдали гигантскую стопку машинописных страниц (кажется, их было восемьсот!). Это была рукопись книги Льва Копелева “Хранить вечно”. Я вначале все же прочла рукопись и поняла, что её надо сокращать и редактировать. Я передала Льву Зиновьевичу в Москву предложение подсократить книгу, на что он легко согласился. И вот я приступила к набору, одновременно убирая длинноты и ненужные, как мне казалось, описания персонажей — и приходя в ужас от описанных Копелевым зверств советских солдат и офицеров. Он был свидетелем этих зверств в конце войны в Восточной Пруссии. Я изумлялась наивности и доверчивости молодого Копелева. Кстати, именно он стал прототипом марксиста-ленинца Рубина в романе Солженицына “В круге первом”. С Копелевым они вместе сидели в марфинской “шарашке”. Я увлечённо набирала и редактировала, нещадно сокращая этот страшный документ эпохи, печатала все быстрее и закончила набор книги в рекордные сроки. Корректоров у нас не было, так что корректуру держала я, а потом, когда Иосиф приехал на несколько дней погостить, подсунула набор ему. Он тоже честно поработал корректором, но, когда книга вышла из печати, я заметила такое количество опечаток, что краснею до сих пор, вспоминая об этом! Единственное моё оправдание — эти опечатки не заметила тогда не только я, но и Иосиф.
Зато свой второй проект я вспоминаю с гордостью. Однажды Эллендея попросила меня посмотреть совершенно “слепой” экземпляр рукописи, пришедший от неизвестного корреспондента по почте. Я начала читать и пришла в восторг! Такой свежий, ни на что не похожий язык и тема, которой никто раньше не касался. Вечером того же дня я усадила Карла и Эллендею на диван в гостиной и начала им читать вслух, приговаривая, что это совершенно гениальная проза. Они мне верили, но на всякий случай попросили Иосифа в очередной его приезд посмотреть рукопись. А потом для верности отправили копию Владимиру Набокову, которому, естественно, верили больше, чем мне. Иосиф не был в таком восторге, как я, хотя и допускал, что проза неплохая, а Набоков подтвердил мой вердикт: книгу нужно издавать.
Это была “Школа для дураков” Саши Соколова, о котором до этого никто не слышал. Я с азартом начала набирать своё “открытие”, но, к сожалению, всю книгу напечатать не успела: Би-би-си прислала мне контракт и приглашение в Лондон.
Я осталась вечным должником Иосифа. Я так и не вернула ему деньги за билет в Детройт. Отправив меня в “Ардис”, он дал важнейший старт моей будущей эмигрантской жизни. И я всегда буду безмерно благодарна ему за этот подарок.
Восемь месяцев в Анн-Арборе я жадно навёрстывала свою несостоявшуюся студенческую жизнь. Я ходила в бары на кампусе, куда меня часто не хотели пускать, требуя удостоверение личности. По законам штата Мичиган питейные заведения можно было посещать только людям старше двадцати одного года. Мне было двадцать восемь, но я выглядела моложе своих лет, так что мне часто приходилось предъявлять свой красный советский паспорт: других документов у меня тогда не было. Помню, как удивлялись стоявшие на дверях вышибалы, увидев столь экзотический документ! Мне не хотелось больше показывать этот паспорт, не хотелось и самой его видеть. Главным удостоверением личности в Америке, ID, были водительские права, так что я стала готовиться к экзамену на вождение и была счастлива, когда с первого раза сдала на права и получила заветную карточку. Теперь я могла показывать её, а не советский паспорт. Кроме того, в Америке без машины, если ты не живёшь в большом городе, передвигаться просто невозможно. Во всяком случае, в Мичигане было именно так.
Иногда меня приглашали на странные, как мне казалось, студенческие вечеринки: народ сидел по углам и курил травку, хихикая и почти не общаясь между собой. К такому веселью я так и не смогла привыкнуть. Иногда я брала с собой небольшую бутылочку виски и искала единомышленников среди студентов. Я подружилась с сестрой Эллендеи Лиз, которая была младше меня, но, увы, уже успела стать законченной алкоголичкой. С ней мы иногда отправлялись ночью в Детройт, причём за рулём была совершенно пьяная Лиз: у меня тогда ещё не было прав. Удивительно, но нас ни разу не остановили, а главное — мы ни во что и ни в кого не врезались.
К сожалению, Лиз умерла вскоре после моего отъезда из Анн-Арбора. Я не знаю подробностей, но думаю, что это произошло из-за её проблем с алкоголем.
Через пару месяцев после переезда в Лондон я получила нежное длинное письмо от Эллендеи на прекрасном русском языке. Вместе с письмом в конверте был смешной вкладыш на плотном ватмане от Иосифа, который звал меня назад.
Вообще, Иосиф любил дурачиться в письмах и смешивать английский и русский, играть со словами. “Умных” или глубокомысленных писем он мне не писал, но однажды оставил обидную записку после того, как я, уехав куда-то в отпуск, пустила его пожить в моей пустой квартире в Хэмпстеде. Вернувшись, я нашла такой “автограф”: Too much of срач!
У Иосифа была одна эпистолярная шутка, которая родилась на моих глазах в 1977 году, а получила своё продолжение уже в конце восьмидесятых. В августе 1977 года мы сидели с ним в пабе. Незадолго до этого умер Элвис Пресли, и во всех лондонских газетных киосках продавались открытки с его фотографией. Иосиф принёс открытку в паб, и пока мы выпивали, что-то на ней чиркал. Потом он отдал открытку мне и попросил отправить её в Москву Толе Найману. На работе я показала открытку нашему общему другу Фиме Славинскому. Он, умница, сделал ксерокопию текста, после чего я, наклеив марку с королевой, легкомысленно опустила открытку в почтовый ящик.

Найман, конечно же, открытку так и не получил: она то ли пропала, то ли была изъята кагэбэшным ведомством, — зато Славинский сохранил ксерокопию и вручил этот стишок Толе, когда они встретились в Лондоне после перестройки.

Дорогой Анатолий Генрихович,
Посмотрите, кто умер!
Элвиса Пресли прибрал всемогущий Бог,
и Серафим Саровский нового собеседника приобрёл,
и сказал Серафиму Элвис:
You ain’t nothing but a hound dog just rockin’ all the while and roll.
Джозеф энд Мэри энд их бритиш кореш сидят в пивной,
у Серафима — нимб, у Элвиса — ореол,
а у Джозефа — плешь, и этому жизнь виной.
Just rockin’ all the while and roll.
Виски для человека, как для пореза йод.
У Джозефа был инфаркт, но он это переборол.
Элвис не пьёт, и Серафим не пьёт
Just rockin’ all the while and roll.
Mary hasn’t remarried and Joseph, увы, не смог.
Серафим был холост, а Элвис — тот был орёл.
You ain’t nothing but a hound dog
just rockin all the while and roll,
just rockin’ all the while and roll.
just rockin’ all the while and roll.
You ain’t nothing but a hound dog, так что лай, как все.
Элвис говорит Серафиму — ну, я пошёл.
“Саледующая сатанция — Димитровское шоссе”.
Votre сильно SkuCharlie.

Вот как потом Найман комментировал это стихотворение:
“Бродский использует в стихотворении текст знаменитого рок-н-рольного хита Пресли середины пятидесятых годов Hound Dog (‘Гончий пёс’):
Ты всего только гончий пёс,
Вот всю дорогу трясись и катись (rock and roll).

А строчка Mary hasn’t remarried and Joseph, увы, не смог — личная: ‘Мэри [все та же Маша Сл.] замуж по новой не вышла, и Джозеф’ [увы, не смог].

На Дмитровском шоссе жил я с семьёй.
Подпись SkuСharlie (СкуЧарли) означает, понятно, ‘скучаю’. Votre — Ваш”.

_________________________

* Изолированная (фр.) — имеется в виду изолированная комната с собственной ванной и туалетом.

Издательство “Русская рулетка”

Выйдя замуж за Робина Филлимора, я продала свою квартиру в Хэмпстеде, и мы с ним стали жить то в его поместье в графстве Оксфордшир, то в трёхэтажной квартире в Челси.
Словосочетание “трёхэтажная квартира” вызывает ассоциацию с каким-то роскошным жилищем, но на деле это совсем не так. Район Челси в восьмидесятых годах уже был буржуазным и дорогим, но наша квартира находилась в одном из домов в ряду так называемых terrace-houses, однотипных домов XIX века, стоявших вплотную друг к другу. Дома были перестроены под квартиры. Наша квартира начиналась со второго этажа, и комнаты были не только на каждом этаже, но и между этажами, на полупролетах. Туда и переместился мой своеобразный клуб, в который приходили лондонские друзья и иногда — московские, когда их начали выпускать на Запад.
Именно в той квартире нам — Зиновию Зинику, Севе Новгородцеву и мне — пришла мысль открыть собственное издательство, чтобы печатать книги на русском. Позже к нам примкнул коллега — писатель и поэт Игорь Померанцев. В нашей компании стало уже два писателя: Зиник и Померанцев. Издаваться в Англии им было негде. В двадцатых-тридцатых годах здесь было множество кружков и русских салонов со своими газетами и журналами. К тому времени, как мы оказались в Лондоне, от них ничего уже не осталось. Да и магазинов, где можно купить книги на русском языке, было буквально два. Магазин Foyles в своём русском отделе продавал книги русских авторов, изданные в том числе и на Западе, там можно было, например, купить Солженицына. А вот стоявший по соседству на той же “книжной” улице Чаринг-Кросс магазин Collins продавал только советские издания. Из принципа.
Итак, мы втроём решили в корне изменить ситуацию. Русскому издательству, а потом, глядишь, и магазину — быть!
Издательство под названием Russian Roulette Press зарегистрировал самый из нас практичный Сева Новгородцев. Он же создал акционерное общество, состоявшее из трёх акционеров. У каждого было по одной акции, моя до сих пор где-то валяется. Несмотря на название “Русская рулетка”, ничего смертельно опасного и рискованного в нашем предприятии не было. Вскладчину мы издали три книги: “Альбы и серенады” Игоря Померанцева, “Философия одного переулка” нашего друга философа Александра Пятигорского (название придумал Зиник) и “Руссофобка и фунгофил” Зиновия Зиника. “Руссофобка” оказалась самым удачным нашим изданием, книга потом вышла в английском переводе под названием The Mushroom Picker, а телевидение Би-би-си сняло по ней весьма успешный сериал. Кстати, я недавно перечитала книгу. Звучащая в “Руссофобке” тема эмиграции, неприкаянности и душевной бездомности российского эмигранта на Западе снова стала актуальной.
Пользуясь навыками, полученными в издательстве “Ардис”, в свободное от работы время я набирала наши книги на взятом напрокат “композере” IBM. Все шло хорошо, книжки получались красивыми, мы вместе придумывали простой дизайн обложек и шрифты, но не знали, как распространять и продавать наши шедевры. Ни Foyles, ни Collins их не брали.
Мы бурно обсуждали будущие издательские планы. Собирались издать книгу Севы Новгородцева, основанную на письмах, которые он получал от слушателей своих суперпопулярных музыкальных программ на Би-би-си. Были и другие идеи.
В Англии тогда вышла книга моего друга Николаса Бетелла, политика и журналиста. Он писал о том, как Запад предал советских солдат и казаков, которые после войны хотели остаться на Западе. В СССР их сразу же арестовывали и отправляли в лагеря. Я предлагала перевести и издать эту книгу. Сева Новгородцев вспоминал потом, как мой муж Робин — пьяный, как это часто бывало — в момент наших бурных споров лежал на полу и слабым голосом повторял: “Какая херня… Это все не литература, а журналистика”. По-английски, конечно. Русский он так и не освоил, но по отдельным словам понимал, о чем шла речь.
Я не помню, почему мы прекратили свою издательскую деятельность. Скорей всего, нам всем стало просто лень, да и трудно было совмещать работу на радио и издательство. Набор книг занимал много времени.
Но начиналось все весело. По случаю запуска “Русской рулетки” мы устроили в нашей с Робином квартире в Челси большой приём, куда пришёл весь богемно-литературный Лондон! В литературном приложении газеты Times (Times Literary Supplement) 1 мая 1987 года появилась чудесная заметка о том приёме. Заметку написала наша подруга Лиз Уинтер, которая тогда работала в TLS, тем не менее это было приятно, почётно и важно.
Russian Roulette Press тихо скончалось, а изданные небольшим тиражом книги стали настоящим раритетом.
Успешные эмигрантские издания были, конечно, в Париже. Самые известные из них — “Континент” и “Синтаксис”. В те годы по старой традиции русская эмиграция в Париже была разделена на два лагеря. Лагерь журнала “Континент” во главе с редактором Владимиром Максимовым — и журнала “Синтаксис”, который издавали писатель Андрей Синявский и его жена Мария Васильевна Розанова. Вражда между этими лагерями стала притчей во языцех и была фоном эмигрантской жизни тех лет — парижской и не только.
Условно говоря, это был конфликт между славянофилами (Максимов) и западниками (Синявские). Споры касались всего: политики, литературы и даже жизни. Конечно, там было много подводных камней и течений, и простые характеристики не смогут передать всех оттенков раскола. “Континент” Владимира Максимова был, скорее, политическим журналом с ярким антисоветским уклоном. Он представлял эмигрантскую фракцию, которую тогда негласно возглавлял Солженицын. “Синтаксис” же был изданием больше литературным и выражал либеральные, прозападные взгляды, где на первое место ставились эстетические ценности. Достаточно вспомнить фразу Синявского, писавшего под псевдонимом Абрам Терц ещё до эмиграции: “С советской властью у меня разногласия эстетические”.
Я часто летала в Париж, у меня там было много друзей, но далеко не все они между собой дружили, а некоторые и вовсе враждовали. Бывало, что я вообще ни с кем не созванивалась, приезжала, так сказать, инкогнито. Мне не хотелось скрывать от друзей, что я была у кого-то из противоположного лагеря, я старалась избежать взаимных обид. Но я не помню ни одной своей поездки в Париж без встреч с Наташей Горбаневской.
Была одна беда: Наташа на дух не переносила устриц. Мы же с Робином были большими любителями устриц и, оказавшись в Париже, первым делом шли есть устриц и лишь потом появлялись у Наташи Горбаневской. Так уж повелось, что в Париже я водила Наташу в какой-нибудь ресторан на её выбор, а выбирала она чаще всего греческий. Позже к греческому присоединился вьетнамский, и только к концу жизни она, наконец, разделила мою страсть к устрицам. Тогда наши ресторанные маршруты окончательно сошлись.
Парижские маршруты с Наташей были, конечно, не только ресторанные. Она знала Париж лучше многих парижан, исходила его ногами вдоль и поперёк. И мне она мне показывала свой Париж. Заходили мы с ней и в гости к Володе Максимову, главному редактору “Континента”. Я была с ним знакома ещё в Москве, до эмиграции, а Наташа с ним работала, была к нему по-дружески привязана и принадлежала к так называемому лагерю Максимова.
Я была в хороших отношениях с людьми из обеих эмигрантских “фракций”, но даже на этой почве мы с Наташей ни разу не поссорились. Слишком уж сильно мы друг друга любили, хотя и часто спорили.
Наташа была человеком очень верным и “партийным”, в отличие от меня. Мне были интересны все персонажи того конфликта. Именно поэтому я с такой радостью приняла предложение сделать для Русской службы Би-би-си программу о конфликте между Максимовым и Синявским, о разнице в подходах к политике и к литературе.
Это была далеко не первая командировка в Париж, но она оказалась для меня самой сложной. Зная, что Максимова и Синявского в одной студии посадить невозможно, я придумала выход из положения: пригласила гостей в парижскую студию Би-би-си на разное время и подготовила каждому из них примерно один и тот же набор вопросов.
Случился, правда, один неловкий момент: интервью с Максимовым затянулось, и чета Синявских встретилась с ним в узком коридорчике перед студией. Антагонисты столкнулись буквально нос к носу, но вида не подали и прошли мимо друг друга, даже не раскланявшись. Благодаря тому, что с помощью монтажа мне удалось выстроить последовательность ответов, получилась вполне правдоподобная дискуссия. Слушая запись, можно было представить себе, что участники сидят в одной студии. Большое преимущество радио перед телевидением… Тем же способом, кстати, мне удавалось потом ещё в дозумовские времена даже снимать такие заочные дискуссии.
Наш с мамой друг, блестящий писатель Виктор Некрасов, активного участия в “спорах славян между собой” не принимал. Он, насколько я помню, старался держаться на некотором расстоянии от эмигрантских ссор и склок, хотя и работал на радио “Свобода”. С ним было легко и приятно просто болтать и гулять по Парижу. Вика был элегантным и по-аристократически лёгким. Как и Наташа Горбаневская, он любил Париж и прекрасно его знал, но его Париж был другим. Без него я бы никогда не набрела на уютные маленькие полуподвальные бары, больше похожие на “рюмочные”, которые располагались на набережной левого берега Сены. Всего пара столиков, барная стойка, вино в графине и брезаола — вяленое мясо темно-красного цвета, которое Вика неизменно заказывал. Это было очень попарижски! Вика вообще замечательно вписывался в Париж, Париж ему шёл. Некрасов познакомил нас и с неведомыми до того “крок-месье” и “крок-мадам” — это простые тосты с расплавленным сыром и ветчиной, но у “мадам” по центру есть ещё и сырое яйцо.
С тех пор, когда я в Париже вдруг оказываюсь в старой рюмочной на набережной Левого берега или покупаю на улице с лотка “крок-месье”, я всегда вспоминаю Вику Некрасова.