Борис Поплавский

* * *

Рождество расцветает. Река наводняет предместья.
Там, где падает снег, паровозы идут по воде.
Крыши ярко лоснятся. Высокий декабрьский месяц
Ровной, синею нотой звучит на замерзшем пруде.

Четко слышится шаг, вдалеке без конца повторяясь,
Приближается кто-то и долго стоит у стены,
А за низкой стеной задыхаются псы, надрываясь,
Скаля белые зубы в холодный огонь вышины.

Рождество, Рождество! Отчего же такое молчание, 
Отчего все темно и очерчено четко везде? 
За стеной Новый год. Запоздалых трамваев звучанье 
Затихает вдали, поднимаясь к Полярной звезде.

Как все чисто и пусто. Как все безучастно на свете. 
Все застыло, как лед. Все к луне обратилось давно. 
Тихо колокол звякнул. На брошенной кем-то газете 
Нарисована елка. Как странно смотреть на нее.

Тихо в черном саду, диск луны отражается в лейке. 
Есть ли елка в аду? Как встречают в тюрьме Рождество? 
Далеко за луной и высоко над жесткой скамейкой 
Безмятежно нездешнее млечное звезд торжество.

Все как будто ждало, и что спугнута птица шагами
Лишь затем, чтоб напомнить, что призраки жизни страшны,
Осыпая сиянья, как долго мы были врагами
Тишины и природы, и все ж мы теперь прощены.

Париж, 1930–1931

* * *

Christmas blooms. The river floods suburban lands.
Where snow is falling, steam trains glide over and beyond
Roofs gleam brightly. The high December moon commands
And sounds a steady note of blue above the frozen pond.

Distant steps ring out, incessantly repeating,
Someone nears, then lingers by the wall,
Behind it dogs choke, their strength depleting,
And bare white teeth at cold heights' fire-call.

Christmas, Christmas! How come such silence reigns,
Why's all so dark, so sharply etched?
Beyond the wall: New Year. The late trams' strains
Fade toward Polar Star, so far outstretched.

All's clean, all's empty. How all indifferent appears.
All's frozen, all is ice. All has become the moon.
Bells tinkle softly. On some discarded newspaper someone,
Has drawn a Christmas tree. How strange it is to see.

Still in a dark garden, the moon's disc shines in a can.
Are there Christmas trees in hell? What's Christmas like in jail?
Far beyond the moon and high above the rock-hard bench,
Serene, unearthly, the Milky Way prevails.

All seemed to wait, birds scared by steps took wing
Only to remind us what life's spectres bring,
Spilling radiance — long we were nature's foe,
Of silence too, yet now we're pardoned though.

* * *

Noël est en fleur. Les faubourgs s'ennoient, gagnés par la rivière.
Où il neige, les locomotives s'en vont sur l'eau, roulant.
Les toits luisent avec éclat. La haute lune de l'hiver
Sonne d'une note égale et bleue sur la glace de l'étang.

Se répétant sans fin au loin, très net, un bruit de pas résonne,
Quelqu'uns 'approche, et longuement este immobile auprès du mur,
Un muret derrière lequel des chiens aboient et s'époumonent,
Montrant l'ivoire de leurs crocs au feu glacé du ciel obscur.

C'est Noël, c'est Noël ! D'où vient qu'il règne alors un tel silence,
D'où vient que tout soit si sombre et si parfaitement dessiné ?
Après le mur, le Nouvel An. D'un dernier tramway, à distance,
Montant vers l'étoile du Nord, l'écho finit par s'essouffler.

Comme tout est vide en ce monde, et pur, tout n'est qu'indifférence.
Tout est figé. Tout s'est tourné vers la lune depuis longtemps.
Une cloche tinte tout bas. Sur un journal en déshérence,
On a crayonné un sapin. Combien son image surprend.

Silence en la nuit du jardin, la lune ronde se reflète
Dans un arrosoir. Y a-t-il un sapin en enfer? Et comment
Fête-t-on Noël en prison ? Haut par-dessus le banc, discrète,
Hors ce monde s'étend la victoire lactée du firmament.

Tout semblait attendre, et souffler qu'à nos pas l'oiseau ne s'effraie
Que pour mieux nous rappeler l'horreur des mirages du passé,
En un scintillement, que longtemps nous fûmes les adversaires
Du silence et de la nature, et pourtant sommes pardonnés.

Алла Головина (Штейгер)

В ярмарочном тире

Мне выстрела дозволено четыре
И я, смеясь и в торжество не веря,
Прицеливаюсь в ярмарочном тире
В какого-то невиданного зверя.

В толпе — лучи на лицах незнакомых
И на деревьях золотые метки.
— Не все ль равно, что ныне будет промах?
Свинцовый шарик задевает ветки…

Я завтра снова приложу усилья,
Над потолком раздвину черепицы
И поломаю голубые крылья
Летящей к небу деревянной птицы.

Тогда страшись со мною поединка,
Я сразу стану для тебя иною,
Ведь городская птица Метерлинка
Уже вверху повисла надо мною.

В двадцатый раз идя навстречу маю,
Как гиацинт, согревшийся в рогоже,
Я счастье балаганное поймаю
И научусь прицеливаться строже.

Прага, 1929

At the Fair's Shooting

I’m given four shots to make my mark,
And laughing, not believing in my win,
I aim within the fairground park
At some strange beast I've never seen.

Bright beams light up the faces of the crowd,
Tree branches are ablaze with golden marks,
— What matters if I miss, for crying out loud?
The leaden bullet grazes the tree's bark...

Tomorrow, I will try once more,
I’ll shift the roof above my head,
And break the blue wings as they soar,
Of a wooden bird that’s heaven led.

Then fear to face me in a fight,
For I’ll be changed, not as before,
The town bird of Maeterlinck’s flight
Will hang above me evermore.

For the twentieth time, I greet the May,
Like a hyacinth warmed in rugged cloth,
I’ll seize the fairground joy at play,
And learn to aim with steady wrath.

Au stand de tir forain

Ce sont quatre coups de feu qui me sont permis,
Et moi, riant et sans trop croire à la victoire,
Au stand de tir forain, j’épaule mon fusil
Et vise un animal au profil illusoire.

Les rayons du soleil posent des marques d’or
Sur les arbres, sur les visages du dimanche.
Est-il bien grave que ce jour me porte tort?
Que la balle de plomb n'effleure que les branches...

Demain j’appliquerai à nouveau mes efforts,
En haut dans le grenier, j’écarterai les tuiles
Et d’un oiseau de bois prenant là son essor.
Briserai d'un seul tir l'aile bleue immobile.

Alors crains de te battre en duel avec moi,
D'un coup je deviendrais pour toi une étrangère,
L’oiseau de Maeterlinck habillé en bourgeois
Au-dessus de mon front vole dans la lumière.

Jacinthe à qui la paille a donné sa chaleur,
Pour la vingtième fois, j’irai à la rencontre
Du mois de mai, paierai deux sous pour mon bonheur,
Et à viser plus juste obtiendrai qu'on me montre.

Юрий Софиев

* * *

Весь этот хлам — осадок дней —
Дневник, стихи, листки альбома
Найдет среди других вещей
Мой любознательный потомок.

Разобранные взяв бумаги,
Он скажет: “Дед мой, эмигрант…”
И собеседника стакан
Веселою наполнит влагой.

О странствиях и о сраженьях
Речь поведется за столом.
Расплещется воображенье,
Разгоряченное вином.

Кивком укажет на архив,
Подвинет пепельницу ближе,
И скажет: “Дед писал стихи
И прожил много лет в Париже…”

* * *

All this junk — days’ sediment —
Diary, verse, album pages
Will be found with what is spent
By my heir through future ages.

Through scattered papers he will peer:
"Grandfather, émigré ... " he’ll say,
Then fill his friend’s glass anyway
With merry spirits, meant to cheer.

Of wanderings and battle-scenes
Their talk will flow as evening wanes.
Imagination spreads its wings,
While wine sets fire through their veins.

He’ll nod toward the archives,
Pull close the ashtray to his side,
And say: "Grandfather authored verse
And lived in Paris till he died ... "

* * *

Tout ce sédiment des jours, ce bric-à-brac,
Carnets, pages d'album, poèmes, livres,
Mon descendant curieux le trouvera
En fourrageant parmi d'autres archives.

Rassemblant ces papiers éparpillés,
Il dira : “ À l'émigrant, mon grand-père...”
Et de gai champagne emplira le verre
Du compagnon venu le visiter.

S'engagera à table un entretien
À propos des batailles, des errances,
Et les esprits échauffés par le vin,
Se livreront à mille extravagances.

Hochant la tête vers ses découvertes,
Et rapprochant le cendrier de lui,
Il dira : “ Grand-père écrivait des vers
Et a vécu fort longtemps à Paris...”

Павел Иртель

* * *

В переплете теневом окна
Лунный сон — сиреневая влага.
Скрипка заглушенная слышна:
Радиоконцерт “Кубелик — Прага”.

Градусник скользнул на минус десять.
Серебрится в очертаньях снег.
Срок придет: деянья наши взвесят,
Примет все положенный пробег.

Выбиты судьбой из колеи,
Без надежды, мы бредем вслепую,
Внуки и сыны родной земли,
Обреченные на роль любую.

Ревель, 1933

* * *

In window's shadowed frame, a sight:
Moon's dream — a purple hue.
A muffled violin through night:
“Kubelik — Prague” seeps through.

Thermometers slide down to ten.
Snow silvers every shape in flight.
The time will come: our deeds will then
Be weighed, our paths be measured right.

Cast from paths we knew to trail,
Without much hope, through darkness blind,
Native sons and grandsons frail,
Condemned to all that fate assigns.

* * *

Dans l’ombre des carreaux de la fenêtre,
Un rêve lunaire: une buée lilas.
Le son étouffé d'un violon de maître :
Le radio-concert “Kubelik — Praga”.

Le thermomètre est à moins dix degrés.
La neige s’argente sur les contours.
L’heure venue, nos choix seront pesés,
Tout nous sera compté de nos parcours.

Par le destin écartés de la voie,
Sans plus d'espoir, nous errons à tâtons,
Fils, petit-fils de la terre natale,
Condamnés à jouer un rôle sans nom.

Лидия Алексеева

* * *

Черный Данте в облетевшем скверике
Замышляет бронзовый сонет.
Поздний вечер наступил в Америке,
А в его Италии — рассвет.

Ветер над равниною этрусскою
Розовые гонит облака,
И проходит улочкою узкою
Тень твоя, блаженна и легка.

Беатриче! Нет тебя желаннее...
Семь веков — как семь весенних дней!
И опять — любовь, стихи, изгнание,
Мокрый сквер и быстрый бег огней.

Нью-Йорк

* * *

Black Dante, in a park of fallen leaves,
Composes his bronze sonnet, deep in thought.
In America, the late night weaves,
But in his Italy, dawn is softly caught.

The wind above the Etruscan plains
Drives rosy clouds across the sky,
And down a narrow street again,
Your shadow passes, light and spry.

Beatrice! None could be more dear ...
Seven centuries — like seven days of spring!
And once more: love, and verse, and exile near,
A wet park, and lights that fire bring.

* * *

Dans le square effeuillé, Dante vêtu de noir
Médite à un sonnet tout en rimes de bronze.
Déjà en Amérique on voit tomber le soir
Quand dans son Italie midi encor s’annonce.

Le vent qui s’est levé dessus la plaine étrusque
Repousse devant lui le rose des nuées,
Par une ruelle étroite où le jour se débusque
Ton ombre bienheureuse et légère a passé.

Béatrice ! Il n’est pas d’être plus désiré...
Sept siècles sont sept jours que le printemps sépare!
Et reviennent l’amour, l’exil, les jeux rimés,
Le square sous la pluie et la course des phares.

Елизавета Кузьмина-Караваева (Елизавета Скобцова, мать Мария)

* * *

Два треугольника — звезда,
Щит праотца, отца Давида,
Избрание — а не обида,
Великий дар — а не беда.

Израиль, ты опять гоним
Но что людская воля злая,
Когда тебе в грозе Синая
Вновь отвечает Элогим!

Пускай же те, на ком печать,
Печать звезды шестиугольной,
Научатся душою вольной
На знак неволи отвечать.

Париж, 1942

* * *

Two triangles become a star —
Shield of David, forefathers’ sign:
A destiny, not a curse malign,
A mighty gift, not wounds that scar.

Israel, though pursued again,
What power has man’s evil will
When through Mount Sinai’s storm, yet still
Elohim speaks to you as then!

Let those who bear the sign,
Six-pointed star’s most sacred seal,
Learn with their souls to freely shine
Through bondage’s ordeal.

* * *

Deux triangles qui font une étoile,
Bouclier de David d’antan,
Non pas un malheur, un grand présent,
Non pas une offense mais un choix.

Israël, à nouveau l’on t’opprime.
Mais qu’est la méchanceté des hommes
Quand au Sinaï où l’orage tonne
Aussitôt te répond Élohim !

Puissent ceux devant porter le sceau,
Le sceau de l’étoile à six branches,
Apprendre à résister, l’âme franche,
À la servitude et son fardeau.

Лидия Червинская

* * *

Это было в памятном июне
в девятьсот сороковом году.
Светлой ночью было полнолунье,
поезд обстреляли на ходу.

Раздавались возгласы и стоны
в словно обновленной тишине,
и лежали мертвые вагоны,
как тела убитых, на спине.
С легким треском рассыпались пули,
мирно, как кузнечики в траве.

Страх совсем исчез не потому ли,
что в опустошенной голове
промелькнула мысль, как предсказанье:
сразу умереть не всем дано,
мне с тобою суждено свиданье,
долгое терпенье суждено…

Это было страшной ночью, летом.
Путь был залит ярким лунным светом,
Люди, лошади, орудья притаились
на пригорке в маленьком лесу…

Жизнь проходит. Предсказанья сбылись.
Я воспоминание об этом
бережно до гроба донесу.

Париж

* * *

It was in that fateful month of June,
The year was nineteen forty.
One bright night of the fullest moon
Our train was shot when moving fast.

Through freshly-altered silence spread
The cries and moans of those within,
And railway cars lay there like dead —
Like bodies, showing pale white skin.
And bullets scattered with light sound,
As crickets peaceful in the grass.

Did my fear vanish since I found
Through my blank mind a thought did pass
Like prophecy: not all must die
At once — this fate’s not meant for me,
Our meeting is still fated, and I
Must bear with patience — so I see...

It was that fearsome summer night.
The path was flooded with moon’s light,
All people, horses, guns lay still
Atop the wooded hill...

Life passes. Prophecies prove true.
This memory I’ll guard until
Until the grave will take me in.

* * *

Ce fut en ce fameux mois de juin
mille neuf cent quarante. Une nuit
claire, de pleine lune, le train
fut bombardé en marche et détruit.

Cris et gémissements s’élevaient
dans le silence renouvelé.
Les cadavres des wagons gisaient,
tels les morts, sur le dos, renversés.
Les balles crépitaient avec un bruit
paisible, tels des grillons dans l'herbe.

Si toute peur s’était évanouie,
c’est, je crois, parce que dans ma tête
était né une sorte d'espoir:
la mort n'est pas donnée à chacun,
nous allions, toi et moi, nous revoir,
si nombreux fussent les lendemains...

Ce fut une affreuse nuit d’été.
Vive, la lune inondait la voie,
Hommes et chevaux s’étaient cachés
Sur la butte dans le petit bois...

Les prophéties se sont accomplies.
Ce souvenir, je le porte en moi,
et le porterai toute ma vie.
 

Зинаида Шаховская

Германия

Победа, победа, победа!
Но жалость нам тоже дана,
И горе врага и соседа —
Невольная наша вина.
И тот, кто в борьбе непреклонен 
К победе своей не привык,
В набате чужих колоколен 
Он слышит привычный язык 
Своих испытаний и горя, 
Страданий своих и чужих.
И мщением не опозорит 
Товарищей мертвых своих

Брюссель, 1945

Germany

Victory, victory, victory!
Yet mercy dwells within our hearts,
And foe’s and neighbour’s misery
Becomes our unwilled guilt in parts.
And he who stands unbending, strong,
Not used to triumph’s heady crown,
In foreign bells’ resounding song
Hears echoes of his own hometown -
Of trials past and sorrows deep,
Of sufferings both theirs and his.
And will not with revenge heap shame
Upon his fallen comrades' names.

Allemagne

Chantons victoire, victoire, victoire!
Mais la pitié nous est aussi donnée,
Si l’ennemi connaît le désespoir
C’est nous, malgré nous, qui l’avons causé.
Qui se montre impitoyable au combat
N’est pas coutumier d’être victorieux,
Le tocsin des clochers de là-bas
Lui parle la langue qu’il sait le mieux,
Celle de ses peines, de ses souffrances,
Des malheurs que d’autres souffrent encore.
Et il se gardera d’une vengeance
Qui entacherait l’honneur de ses morts.