РЕПОРТЕР

В детстве у меня был диапроектор — оранжевый ящик с потертыми боками и царапинами на линзе, вещь, о которой забыли даже те, кто знал, что это такое. По вечерам, когда в соседних домах загорались окна, я доставал его из картонной коробки, где он хранился среди других сокровищ моего детства. Диапроектор проецировал на предварительно подвешенную к стене старую простынку так называемые “диафильмы“. Эти пленки, хрупкие и драгоценные, представляли собой ленту со статичными изображениями, которые складывались в историю, скупо оснащенную субтитрами. У меня хранилось несколько таких пленок, привезенных из обетованного Кишинева. Раз в несколько месяцев, когда тоска по маме становилась особенно острой, я устраивал их просмотр в темной комнате, где единственным источником света был луч диапроектора, прорезающий густой воздух. Все повторялось, и все же было другим. 

Книжки тоже перечитывались множество раз. На кухне происходили одни и те же разговоры: бабушка ругала дедушку за капнувшее на рубашку масло. Когда я выходил на прогулку в любую погоду, то выбирал одну и ту же траекторию движения, словно заведенный механизм. Сначала я кругами ходил вокруг нашего двора, считая шаги и рассматривая трещины в асфальте, каждая из которых была мне хорошо знако-
ма. Потом стал бродить в заброшенном парке, разбитом в советское время на месте еврейского кладбища. Я ждал, когда из Кишинева приедет мама, и занимал это время хождением по кругу, как будто мог приблизить ее возвращение этим бес-
конечным движением.

Так прошло несколько лет, пока мама, наконец, не вернулась. В тот день, когда она появилась на пороге с двумя чемоданами и охапкой каких-то пакетов, жизнь словно переключилась на другую скорость. Мы стали жить все вместе. Петля была разорвана. Диапроектор оказался в коробке ненужного хлама. Я обзавелся друзьями, с которыми мы бродили по близлежащим болотам и сражались на деревянных шпагах. Во дворе живо обсуждали выбор между Горбачевым и Ельциным. Я ратовал за Горбачева, он казался мне более убедительным. В Рышканах появился свой кабельный канал под названием “Астра“, и по ночам он транслировал эротический фильм “Дикая орхидея“.

Однажды ко мне пришел Олег, мой главный соратник по кутежам и дуэлям, и мы извлекли эту коробку из шкафа с целью ревизии и учета. Диафильмы и старые книги, например,

я собирался продать на базаре, а на вырученные деньги купить нож, самоучитель по кунг-фу и другие полезные в быту вещи.

— Это видеокамера? — спросил Олег, увидав диапроектор. Я объяснил.
— Похоже на камеру, — сказал Олег. — Можно всех обдурить.
— Как это “обдурить“?
— Надо сказать всем, что мы снимаем передачу для “Астры“.

Олег притащил из дома микрофон, и мы засунули один конец его шнура внутрь диапроектора, так чтобы при невнимательном осмотре они казались единым целым. В случае паники “камера“ могла отбросить шнур, как ящерица — хвост.

Мы решили задавать три вопроса. “Верите ли вы в Бога“, “Как вы относитесь к Горбачеву“ и “Когда будет конец света“. Выйдя на улицу Ленина — единственный в поселке широкий
проспект с красивыми каштановыми деревьями, который тогда еще не успели переименовать в Индепенденций, мы почувствовали себя настоящими репортерами. Олег, приосанившись, нес «камеру» на плече, периодически делая вид, что проверяет какие-то настройки. Мы подскочили к седеющему молдавскому мужичку, который возвращался с рынка с мешками овощей.
— Скажите, вы верите в Бога?
— Вы, бэецул  [мальчики (молд.) — прим.], наверное, давно нахуй не ходили, — ответил мужичок. — Это что за ящик с очком?
— Это камера, — сказал я с достоинством. Мужичок засмеялся безумным смехом.
— Предварительного заключения?
— Панасоник, — ответил Олег.
— Мы записываем вас на видео, — объяснил я.
— С какой целью? — мужичок остановился и посмотрел на
нас с подозрением.
— Нам поручили провести опрос.
— Кто это вам такое поручил?
— Телеканал “Астра“.
Мужичку эта мысль явно понравилась. Он отряхнулся и убрал мешок из кадра.
— Ну, снимай. Меня зовут Пыну Игорь Иванович. Я должен вам сказать, что колхоз очень сильно запустили. Черт знает что творится. Поручают какому-нибудь Петьке орошение, а
Петька что (мужичок ударил себя по шее тыльной стороной ладони)? Третий день в запое. Шланг включил и валяется, спит. А вода течет себе и вымывает всю почву. Нет уже того
чернозема. За это Петек таких надо что?
— Что?
— К стенке! — сказал Пыну Игорь Иванович. — К стенке их
надо.
— А как вы относитесь к Горбачеву? — задал я свой второй вопрос.
— К стенке надо всех поставить, — повторил Пыну Игорь Иванович.
— К какой стенке?
— К любой. Похуй какая стенка.
Олег за спиной довольно громко хихикал.
— А когда будет конец света, как вы думаете? — перешел я к третьему вопросу.
— Не знаю, — сказал Игорь Иванович. — Еще нескоро.

Пока все не разворуют. Вот как все разворуют, так и конец настанет. Тогда всех к стенке поставят. Еще вопросы есть?

— Нет, у меня все. Большое спасибо за ответы.
— Ну я пошел тогда. Ла реведере  [ До свидания (молд.) — прим.].

Немного растерянные, мы выловили на дороге пожилую
школьную учительницу.
— Ой, Женечка, Олеженька… Что это вы делаете? Что это у вас?

— Это камера. Интервью вот записываем для “Астры“. Хотите у вас возьмем?

— Ой… Очень хочу! Но не могу. Я не готова. У меня волосы растрепаны, и одета я неопрятно. Нельзя, чтобы такое весь город увидел.
— Вы очень хорошо выглядите, — сказал я.
— На видео все равно подробностей толком не различить, — сообщил Олег, который лучше меня разбирался в разной технике. — Свет плохой, и камера мылит. Будете в лучшем виде.
— Ну хорошо, — вздохнула учительница. — Давайте. Мне куда встать?
— Ну вот у дерева встаньте.
— Хорошо. А что говорить?
— Просто на вопросы отвечайте.
— Да? А запись уже идет?
— Нет, не идет. Олег включи запись!
Олег “включил запись“.
— Скажите, Ольга Моисеевна, вы верите в Бога?
— Я даже не знаю, — сказала Ольга Моисеевна. — Раньше верили. А потом нас стали учить, что нет никакого Бога. И я верила. Но сердцем чувствовала, что что-то такое есть. Только не знаю, что. Какие-то силы. А теперь опять говорят, что надо верить. Но я уж не знаю. Может, есть, может, нет. Может, инопланетяне. Я, конечно, в инопланетян не верю. Но в газетах все время пишут, что есть свидетельства. То в одном городе
их видели, то в другом. Так что грех не верить. Раз их видели, то, наверное, есть они.
— Может, они людьми притворяются, — сказал Олег.
— Может, и притворяются, — согласилась Ольга Моисеевна. — А вдруг вы тоже притворяетесь? Вдруг вы сами инопланетяне…
— Или вы.
— Может, и я. Но я об этом не знаю ничего.
— Ну хорошо. А как вы относитесь к Горбачеву?
— Ой, вы знаете, я о политике не хочу говорить. Очень ошибаюсь в людях. Вот был Горбачев. Мне нравился, очень хорошо говорил. И сейчас думаю, что он хороший. Но потом объявили, что он плохой. Поэтому я в политике не разбираюсь. Лишь бы люди достойно жили. Вот нам пенсии не платят — это плохо. Лучше б инопланетяне.
— А как вы думаете, когда будет конец света.
— Конец света… Не знаю, но мне кажется, очень скоро. Все очень изменилось. Даже цвет. Знаете, все раньше было как будто какого-то другого цвета. И люди стали злые. Поэтому,
наверное, скоро будет конец. И предсказания были, что-то по телевизору говорили. Ой, какие вы интересные вопросы задаете… Молодцы!

— Спасибо, Ольга Моисеевна. Все, запись остановлена.
— Все, да? Ну как я отвечала, нормально?
— Очень хорошо, вы отлично справились, Ольга Моисеевна.
— Ну спасибо. Я так волновалась. А когда передача выйдет?
— Нам еще много народу надо опросить. Как опросим, так
и выйдет.
— Ну вы мне сообщите тогда. Я ждать буду.
Мы вернулись во двор, потому что скоро пора было смотреть очередную серию мексиканской мыльной оперы, пропускать которую считалось грехом, и подошли к бабе Гитле.

Баба Гитля прославилась тем, что каждый день сидела на скамеечке с непроницаемым видом и молчала. Собственно, она давно считалась частью ландшафта, и к к ней можно было водить туристов, как к статуе Сфинкса в Гизе. Баба Гитля была матерью рышканского парикмахера Яши, человека, целиком лишенного фантазии. Из-за него рышкан-
цев мужеского пола по всем окрестным селам узнавали по типичной прическе “полубокс“.

Одета Гитля была в белое с цветочками платье, напоминающее обои, и глядела прямо перед собой. Поэтому, чтобы оказаться в ее поле зрения, нам пришлось встать ровно по воображаемой линии, протянутой от кончика ее носа к айвовому дереву, росшему напротив скамейки.

— Доброго дня, — сказал я бабе Гитле.

Баба Гитля молчала, и в ее молчании появилось некое раздражительное упорство, которое я угадал по складкам вокруг ее губ, налившихся густой тенью. Впрочем, эту тень можно было объяснить облаком, заслонившим солнце в этот самый момент.
— Мы бы хотели взять у вас интервью для телеканала “Астра“, — учтиво продолжил я.

Баба Гитля при этих словах немного оживилась. В ее облике появилось некое благородство. Ветер шевелил ее волосы.

— Вы верите в Бога? — спросил я и поднес микрофон к голове Гитли.

Гитля молчала. Лицо ее стало каменным. Мне захотелось постучать по нему. По застывшим морщинам Гитли я прочитал, как мне казалось, выражение гордого сопротивления, какое, вероятно, появлялось на лицах учеников Пифагора, когда их сконяли к нарушению обета. Олег нетерпеливо подергал шнур, угрожая разоблачить всю затею.

Но тут губы Гитли внезапно разомкнулись. Мои физиогномические догадки были неверны: оказывается, все это время она размышляла над ответом.
— Нет, — сказала Гитля.
Мы были поражены.
— Как вы относитесь к Горбачеву? — поспешно спросил я. Я хотел воспользоваться приступом разговорчивости бабы Гитли, пока она не вернулась в свой обычный режим.
— Нельзя, — медленно произнесла Гитля. После этого она сделала совсем странную вещь — ее голова повернулась сначала направо, потом налево: баба Гитля оглянулась по сторонам.

— Что нельзя? — уточнил я.
— Болтать, — пояснила Гитля и хладнокровно добавила: — А ну пошли вон!
— Последний-распоследний вопрос. Когда будет конец света?

— Прямо сейчас! Мишигинер коп [дурная башка (идиш) — прим.]! Вон! — закричала Гитля.
Глубоко потрясенные этим преображением, мы замерли на месте. С какого-то балкона высунулся мужчина и заорал:
— Вы что это делаете, засранцы? Вы чего к бабке старой пристали? А ну прочь отсюда! Я сейчас спущусь, всыплю вам по первое число!
Олег дернул меня за рукав:
— Атас! Валим!

Мы припустили по улице. “Камера“ отбросила хвост. Петляя, мы свернули к болотам, которые знали как свои пять пальцев, нашли укромное место, скрытое камышами, и пова-
лились на траву.

— Классно мы всех обдурили, — сказал Олег.
— Ага! Только теперь нас искать будут. Гитля моей бабушке все расскажет.
— Баб Гитля-то? Да нет. Она в следующий раз через месяц что-то произнесет. И это будет слово “синхрофазотрон“. Все село соберется ее послушать.
— Ольга Моисеевна спрашивать будет, когда передача выйдет.
— Ну и что! Скажешь, стерли случайно. Записали фильм
поверх старой записи. Такое все время случается.

Мы побрели домой. Вечер медленно опускался на Рышканы, превращая городок в подобие тех диафильмов, что мы когда-то смотрели на старой простыне. Только никто не мог сказать наверняка, что будет на следующем слайде.

Через несколько лет баба Гитля с сыном уехала в Израиль, а вслед за ней и Олег, который неожиданно оказался евреем. Мы увиделись с ним спустя пятнадцать лет, когда он уже стал героем одного из моих рассказов. У него появилась лысина, а я боролся с грыжей позвоночника. Мы больше не были теми людьми, которые верили, что могут обмануть весь мир с помощью старого проектора и микрофона.

Инопланетяне так и не высадились, хотя, судя по отчетам НАСА, их существование становится все более вероятным. К покойному Горбачеву я отношусь хорошо, но далек от того,
чтобы его идеализировать. Многих поставили к стенке, как завещал Пыну Игорь Иванович, но кажется, не тех, кого следовало, и ни к чему хорошему это не привело. Насчет Бога мне ничего толком непонятно, так что в этом я недалеко ушел от Ольги Моисеевны. Конец света, видимо, происходит постоянно, запущенный бабой Гитлей в тот самый день, но я оптимистичен. А время с тех пор ускорилось и бежит вперед, как полоумный кролик.

ЕХАЛИ МЕДВЕДИ

Вчера я привез Агату в Валентиновку, где живет папа. Зашел в его квартиру, стал снимать с Агаты сандалии. Папа сидел на табуретке огромной грудой белого мяса в одних трусах и смотрел в экран. Наконец он повернул голову и сказал:
— Ты знаешь, я от старости так поглупел, что посмотрел все фильмы Марвел.

Агата пнула меня ногой по лбу и издала особый вопль, означающий, что надо читать ей “Ехали медведи на велосипеде“.

— Ехали медведи на велосипеде! — сказал я.
— Но ни одного не помню, — сообщил папа.
— А за ними кот… Что ты не помнишь?
— Фильмов Марвел.
— А зачем их помнить?
— Затем, что я посмотрел их вчера. Но сразу все забыл.
Теперь буду смотреть заново.
— Задом наперед… Зачем?
— Чтобы вспомнить, — объяснил папа.
— А за ним комарики…
— Американские боевики испортились! Раньше от них хоть что-то в голове оставалось.
— На воздушном шарике… Ну приведи пример хорошего боевика.
— Ну вот был фильм “Матрица“. Запоминался хоть.
— Ну расскажи, что там было.
Сандалии я снял и начал снимать куртку. Агата уже умеет просовывать и доставать руки из одежды, мы с женой считаем, что это большой прогресс.

— Значит, “Матрица“. Хорошо. Там было… Там был… Там была какая-то бабка… Потом она сменилась на другую бабку. Но это, кажется, во второй части. А потом оказалось, что есть
еще какой-то дед. Этот дед все продумал заранее.
— КАКОЙ ДЕД?
— Из Матрицы. Он был очень хитрый. Так что этот жирный актер даже расстроился. Все было зря.
— Кто?
— Ну негр. Фиш...берн. Он ко второй части так разжирел, что стал непохож на себя. Хороший фильм. Сейчас уже так не снимают, разучились.
Я достал Агату из коляски и поставил на ноги. Держась за палец, она добрела до дивана и залезла на него.
— Кошки на кобыле, львы в автомобиле, — сказал я.
— Ты знаешь, где находится Сицилия? — спросил папа.
— Нет. Где?
Папа засмеялся.

— Ну вот подойди сюда.
— Сейчас… Памперс поменяю.
Агате не понравилось, что я перевернул ее на спину и она стала отпинываться. Кое-как я стянул с нее штаны. Папа подловил меня, когда я шел за памперсом и ткнул пальцем в
экран с Гугл-картой.
— Где Сицилия, покажи.
— Ну… Где-то в Италии…
Папа захохотал.
— Ты хоть знаешь, что это остров?
— Нет…
— Офигеть… Ходишь на эти сборы…
— Какие сборы?
— Эти ваши поэтические сборы. Они все тебя принимают за интеллектуала! Если бы они догадались, что ты такой дурак, перестали бы тебя звать на сборы свои. Я подозревал, что ты идиот, но не до такой же степени. Почему ты не знаешь, где Сицилия?

— В Рышканах не было географии. У меня по ней много пробелов.
— Как это не было географии?!
— У нас географию вел такой мужик — Дитрих. Так он вместо географии нам рассказывал истории из своей жизни. Как его в армию забирали… Как он служил… Захватывающе. А я в
шахматы с другом играл.
— Прямо на уроке?
— Прямо на уроке.
— А еще меня дураком выставляешь в своих рассказах! — прогремел папа. — Недавно читал твой старый опус, где ты написал, что я не узнал на митинге Акунина.

Я вернулся назад с памперсом, Агата непонимающе смотрела на мое сконфуженное лицо. Я сконфузился из-за Сицилии.

— А я узнал Акунина, между прочим! — заявил папа. — Кого я не узнал, так это вашего этого… Который мрачный такой-еврей. На букву “г“.

— Гандлевского?

— Да. Я думал, что это Виталий Коротич. У них форма черепа похожа.

Папа нагуглил Коротича и показал мне его череп.

— Череп точно, как у Гандлевского, — сказал он. — Поэтому я их перепутал.

— Ты людей по черепам идентифицируешь? — недоуменно спросил я, застегивая памперс.

— Ну да. А как еще? — удивился папа. — Даже археологи так делают. Череп — это главное в человеке. Раньше из них кубки делали. Ты в курсе, кто такой Марк Красс?
— Вроде полководец какой-то… Со Спартаком боролся.
— Ну хоть что-то знаешь, — недовольно сказал папа. — А как он кончил, знаешь?
— Нет.

Агате этот разговор надоел, она дернула меня за руку, чтобы я снова прочитал “Ехали медведи“.

— Он повел римлян в пустыню. И там их победили парфяне. Они сделали из его черепа кубок. И пили вино.

— А за ними раки на хромой собаке…
— А потом еще был император Валериан. Он полностью повторил судьбу Красса.
— Из него сделали кубок?
— Да. Только не парфяне, а персы. Впрочем, это один хрен. Пошли вина выпьем. Хотя лучше пива.
— Видишь, у меня ребенок, какое пиво?
Папа сочувственно вздохнул.
— А почему у тебя ребенок? Твоя жена где?
— Ну сегодня вот — в кино пошла с друзьями.
— Все на тебя переваливает! Она должна сидеть с Агатой, а ты пиво со мной пить!
— Вчера я пил пиво, сегодня ее очередь…
— Какой ты у меня страдалец, — сказал папа. — Ох… Я вот не был таким.
— А каким ты был?
— Я всегда умел наслаждаться жизнью! А ты не умеешь. Все ходишь, памперсы меняешь. Ладно, слушай Баха.

Папа включил Баха. Но Агата была не в настроении для Баха. Она хотела дальше “Ехали медведи“. Я читаю этот стишок как рэп, ритмично, а на фразе “едут и смеются, прянички жуют“ у нас припев. Агата подскакивает, хохочет и заглядывает мне в лицо.