ЖУРНАЛ “ВОЗДУХ” № 43, 2024. Раздел “Приток воздуха”

Выбор Ирины Машинской 

Евгения Риц, Нижний Новгород

БEЗ ТЕНЕЙ

* * *

В темном воздухе, где ничего

Не осталось,

Воздуха не осталось,

Жжет горючее вещество,

Жмет, давит на жалость,

Давит жалость

Там, где жгли покрышки,

Теперь ни дна,

Ни покрышки,

Только мертвый снег со следами гари,

Полетев со дна,

Трогает тьму губами.

Его огненный, ледяной

Поцелуй горючий

Между средой и глазом

Оставляет тело — на всякий случай —

Не сохраняя разум.

* * *

Черных писем, белых писем

В воздухе не счесть.

Два… четыре… шесть…

И под каждым письмоноша

Вытянут в струну.

Тянет ветер на канате

Целую страну.

— День был длинным и хорошим, —

Я ему шепну.

Черных писем, белых писем

В воздухе слились

Власть и волость, месть и выместь

Хоть какой-то смысл.

Там где жили-поживали,

Целовались в рот,

Ходит ветер по спирали

Воздухом вперед.

Свет погашен, день заброшен

Стрелками назад,

И колотит письмоноша

В каждые глаза.

* * *

Там, за стеной, ни зеркал, ни алкал

Плоть никакой лиходей.

На мостовой под окном нелегал

Шоркал метлою своей.

В комнатах было четыре угла,

Но ни одной стороны.

Ты говорила, а я волокла

В речи твои валуны,

Слово роняла — я слово брала,

Строили в комнатах дом.

Жизнь поломалась по оба стекла,

Мы согласились в одном.

Камень на камень, кирпич на кирпич,

Крутится жар голубой.

Так они жили — она и опричь

Все, что не стало тобой.

* * *

Здесь сумрак смят, а здесь, послушный,

Ложится нам руку ничком.

Он до утра еще послужит,

А утром станет незнаком,

Спиной к затылку повернется,

Без окон выйдет из дверей,

И только там, на дне колодца,

Наоставляет якорей.

И вот, огня не зажигая,

Зачем-то к ночи за водой

Она выходит, и живая

В ней плещет с полной правотой,

А мертвая голодной коркой

Намерзла на края ведра,

И вечер стал сухой и горький,

Поскольку он теперь вчера.

Она вернулась. Ставит чайник,

И тот, по крышку налитой,

В сплетенных сполохах случайных

Собой плюется над плитой.

Она ложится. Древоточцы

Ей говорят из-за угла,

Что якоря со дня колодца

Она напрасно подняла.

Ночь деревенская из окон

И в окна смотрит с двух сторон

И истекает черным соком

В надетый вовремя гондон.

* * *

Спит младенец сквозь пургу,

Сквозь стеклянные оправы,

И на каждом на шагу

На него во сне облавы.

Где под сеткой ледяной

Ходят рыбы у порога,

Он стоит, как неродной,

Он сидит, как неродной,

Он и правда не родной

Здешней азбуке пологой.

Он здесь ять, и он же ер

В упраздненном алфавите,

А кругом СССР

И его былой правитель.

Желтый свет и красный свет

Зажигаются в бараках,

А зеленый — как кастет

На еловых цепких лапах.

Спит младенец и идет

По иззябшему асфальту,

Понимает, идиот,

Зря он здесь тогда остался,

В кривоватых письменах

На полотнах кумачовых,

Лучше бы он стал монах,

А не как теперь — начетчик.

Лучше бы он там, в скиту, —

Есть же скит во сне бессонном? —

Уподобился киту,

А не в городе Ионам.

И бежит сквозь наготу

Ток по детским электронам.

Он проснется между стен

И до ночи позабудет,

Как он был собой не тем,

Как болтался, оголтел,

А кругом ходили люди.

Скит, схороненный от смерти,

Не во сне, а на глазах

Нанизается на ветер,

Кораблем дымит в Завете

Лет четыреста назад.

Кит, отъявленный от тверди,

В небо выпускает Ад.

* * *

Так ток проходит, и в жару

Проходит вялый ток,

Я застываю, но живу,

Потом наоборот.

На обороте тень истца

И полый профиль в пол-лица

Кривит неполный рот,

А плоть волокнами мясца

Заволокла живот.

Оставь одежду, но входи,

Оправь надежду впереди,

Награды справа от щедрот

Отличны на груди.

Горячим рыжим колесом

Несется недобитый сон,

Полудневной, полуночной,

Пока стоит жара.

На обороте медь сера,

На обороте мне пора

Оборотиться мной.

Там, где тяжелые жары

День протыкают не насквозь,

Все тени нас обожжены,

Сплетенья нас сопряжены

В натянутую гроздь.

Идет история в жару,

Берет история жену,

Охочую до слез.

Стояла прежде у ворот

Нечетный четный год,

Теперь пустилась в час.

Жара стоит, жена идет

И раздвигает нас.

Цветет исподняя трава

Сквозь узкие сады,

Растет народная тропа,

И ты на ней сиди.

Жена устала. Черный пот

Стекает по серпу.

Ограды справа от щедрот

Прикрыли наготу.

* * *

Олива. Олива.

Белые темные плечи Оливы

Росли на изнанке земли.

Прошли постороннего света порывы

И тени ее увлекли;

И тени ее облекли и раздели

И после одели опять

В глубокой ее незаконной постели

У белых испачканных пят.

Увижу ль Оливу с прохладной ладонью,

С голодной ладонью в жару?

Я помню, она разметалась спросонья

В бескостном липучем жару,

И красные щеки, отменные щеки

В красивых извивах морщин

Клевали ей во́роны, ели сороки

И дождь исподлобья мочил.

Она говорила мне — мне говорила,

В разбухшие губы мои,

Я каждую каплю глотала — и сила

Текла в них из черной земли.

Мы после пошли с ней — курсистки, туристки

С одной папироской на двух,

И ветер далекий стал временно близкий

У комля распущенных рук,

И вечер высокий стал бременно низкий

И там, между нами, разбух.

Увижу ль Оливу с корявой ладонью

Теперь, когда мир почернел

И краткую, градкую песню воронью

Пускает меж брошенных тел,

И крадкие, падкие очи сорочьи

Глядят на изнанку с земли?

Ее вспоминала я нынешней ночью,

Когда все на свете легли.

* * *

Где родина меня оденет

В последний час и в первый час,

Я твердо откажусь от тени,

Вся на минуту разлучась,

И, проходя, бестеневая,

Сквозь оголенный циферблат,

Рукой поправлю свет трамвая,

Прошедшего сто лет назад.

Он зацепился за деревья

Своей кассетной тетивой

И вот, за деревянной дверью

Теперь звучит, бестеневой.

И, в этом звонком, гулком свете

Не до конца освещены,

Проходят взрослые и дети,

Гражданской не пройдя войны.

Проходят, то есть заживают,

Их лубяные голоса,

Как будто пленку зажевало

И выплюнуть уже нельзя.

Выбор Ильи Данишевского 

Андрей Дитцель. Берлин, Германия

ПЯТЬ ОБЕЗЬЯНОК

                                                    Five little monkeys jumping on the bed,

                                                    One fell down and bumped his head.

ДЕВСТВЕННОСТЬ ДО БРАКА *

Первый ирландский паб в Новосибе (и все так дорого),

кружка Гиннесса, чай с лимоном. Прощайте, стипендия и гонорар.

Однокурсница любит мальчиков с мотоциклами,

но все-таки едет со мной на дачу. На электричке.

Станция “Сеятель”, Береговая, Бердский залив.

Родители в городе, ключ под крышей веранды.

Спорим (по пунктам) о восьмеричном пути Будды.

Будда и сексуальность. Бисексуальность. Табу.

Чай при свечах. Холодно. Сидим под одним одеялом.

Лежим под одним одеялом. Но одетые. Ты, конечно,

цитируешь, как свеча горела, скрещенья рук и ног. “Ты еще девственник?”

Достаю из кармана дюрекс, как помню, со вкусом клубники.

Пилотка мохнатая, проблемная кожа,

утром не смотрим в глаза друг другу.

Растворимый кофе, печенье “советское”.

Соседка выглядывает из-за забора (“Бесстыжие!”).

Студенты, студентки. Девочки, мальчики. Почти все разъехались.

Москва, эмиграция. Кто-то спился.

Недавно я читал на православии.ру матушку Анну Романову,

о том, как важно хранить до венчания девственность.

И это загадка. Поскольку я помню другую Аню —

худенькую, накрашенную, с книжкой Бориса Виана,

разговорами о Карлосе Кастанеде

среди мальчиков и мужчин постарше. И в электричке на дачу.

Но, конечно, к этому шло. На пятом курсе выскочила замуж

за многообещающего семинариста. К выпуску была с животом.

Тема диплома “Освещение деятельности РПЦ”.

Целых пятнадцать страниц! Но епархия надавила на вуз. Защитилась...

Что ж, нарожать семерых детей — не высморкаться,

не поле перейти (с избранным Пастернака в сумочке),

не выпить залпом кружку темного пива.

Многое забывается. Или становится сказочкой. Житием.

ПРОБЛЕМА ПОЗНАНИЯ * *

Возможно, Лютиков был бисексуал. Хотя однажды мы просто

смотрели кассету с порнухой. (Родители их плохо прятали —

по простоте или все же для нашего образования?)

Через неделю смотрим снова. Лютиков спрашивает:

— А у тебя было с мужчиной?

Я поправляю стояк в трениках и сам —

пугаясь своего изменившегося голоса — отвечаю:

— Ну так, дрочили вместе. Хочешь попробовать?

Мы готовились поступать. Сидели, учились.

Первый компьютер, еще до инета. Визгливый модем:

достучаться в полночь до бибиэски, электронной доски,

где тексты, проги и все остальное. Бывало, в смешном переводе,

как “Порнопокер с Самантой Лисой”. Ну, вы поняли.

Иногда можно было сброситься на шоколадку,

через улицу круглосуточно работал киоск.

Там еще продавали пиво и поштучно — презервативы.

Лютиков обсуждал со мной вопросы предохранения:

— Главное, не кончить внутри. Надо достать перед этим!

Ну и конечно, с первой же телкой они залетели.

Потом, как у всех, был ЗАГС. Переехал жить к теще.

Учился, дежурил на каком-то складе за небольшие деньги.

Со второго курса его отчислили.

Тогда он ушел “в продажи”, то есть

устроился в мебельный, в отдел фурнитуры.

На следущий год опять поступал,

но сделал второго ребенка и отказался от плана сделать диплом.

При этом Лютиков гуманитарий,

его выпускное сочинение на свободную тему, говорят,

было лучшим в истории города,

учителя до сих пор вспоминают —

“Русская интеллигенция и проблема познания”.

Потом появился третий ребенок, но не с женой.

Теща выставила вещи в подъезд. Вернулся жить к “предкам”.

Развелся, женился на новой женщине. На этом мы потерялись.

Хотя я любил с ним бухать, когда был проездом в Новосибирске,

спорить о жизни, политике и роли интеллигенции.

Пьяный Лютиков всегда возвращался к любимой теме:

— Ты стал геем... чтобы уехать на запад!

У меня, конечно, дежурный ответ, что я всегда был таким.

С рождения. С первого класса влюблялся в мальчиков.

Ну вообще-то помнишь, как мы с тобой в тысяча девятьсот

девяносто... “Нет, это было по пьяни. И лишь однажды”.

На этом обычно тема исчерпана. Лютиков вообще

говорит не “пидор”, а “гей” — я это ценю,

просвещенный соотечественник, либерал.

Соль земли. И, пожалуй, ее генофонд.

ИСТОЧНИК ВЕЧНОГО НАСЛАЖДЕНИЯ * * *

Однокурсник Волков, мальчик из хорошей семьи,

играл в ролевые игры, плел кольчугу из проволоки,

изучал руны и викингов. Иногда его заносило к кришнаитам,

у которых источник вечного наслаждения.

Потом прибился к национал-большевикам,

затащил меня на встречу с Эдуардом Лимоновым,

который уже тогда был старый пердун,

но, конечно, столько легенд вокруг.

Однажды мы с Волковом пили “Клюкву” на коньяке.

и говорили о сербском вопросе. В лесополосе за городом.

И он сказал, что долго искал такого, как я. Что хочет

попробовать именно здесь и сейчас. “Выeби меня в жoпу!”

Я сдуру порвал его. Он в слезах бежал на автобус.

Это был конец нашей дружбы, хотя дело, конечно,

в сербах и агрессии НАТО.

Но у него появились другие друзья. Патриоты.

Девятого мая в центре Новосибирска, на площади Ленина

над оперным театром кто-то повесил нацистский флаг.

Это прошло в новостях всей страны. Президент высказывался.

Подозревали какую-то группировку и даже подполье.

Но я-то знаю, у кого и откуда был этот флаг.

По строительным лесам было легко забраться на крышу.

Волков жил с бабушкой в номенклатурной квартире рядом

и каждый день проходил мимо. Он намекал заранее.

Слабым моим умом не понять, как можно любить

славянство и гитлера, но, видно, есть высшее знание.

Однако Волков вскоре стал православным.

Все пути ведут в Третий Рим. Иногда через искания. Через жопу.

Я слышал, он громил выставки богохульников,

собирался на войну с бандеровцами, но нашел любовь

(аллилуйя любви!), живет в провинции, работает с недвижимостью.

Облысел. Поправился. Сим победиши.

ИСКУССТВО БЫТЬ СМИРНЫМ * * * *

Женька, Евгения, поздний ребенок в семье диссидентов,

единственных в нашем пролетарском районе.

В домашней библиотеке все Стругацкие, которых издали.

Самиздат (не помню, какой), Битлз еще на катушках.

Двушка в хрущевке — кусочек другого мира.

Женька, девочка-мальчик, копия Тильды Свинтон в “Орландо”.

Конечно, она была лучшей ученицей и одиночкой.

Только в последнем классе подружилась со мной и с Лютиковым.

Мы слушали всякий рок и БГ, менялись книгами,

Лютиков очень страдал. Про свои чувства сказать не могу,

но дрочил я по десять раз в день, думая то о Лютикове, то о Женьке,

с которой у нас была тайна. Тайна.

Мы вдвоем ездили по городу или ходили в лес,

с термосом и бутербродами. Зимой на лыжах.

Были любимые места для привалов.

Кстати, большой стог сена, полуприсыпанный снегом.

Как-то лежали в обнимку, я уже думал,

сейчас все начнется и будет секс. Но Женька

сразу дала понять: мы не целуемся, не распускаем руки.

Ей нужно было только мое бедро. Чтобы тереться.

Она его просто сильно сжимала — лыжница, спортсменка,

начинала часто дышать, странно задерживать воздух.

Вдруг выдыхала и отпускала меня. Мы это часто делали.

Иногда я тоже кончал. В штаны, а потом ходил мокрым.

Самая умная девочка. Пишет стихи, рисует рисунки.

Первой из нас напечаталась в молодежке.

Но родители собрались разводиться, дома невыносимо.

Выпускные экзамены на тройки-четверки,

не проходит на гуманитарный, поступает в технический вуз.

“Эксплуатация железнодорожного транспорта” или что-то подобное.

Измены, незапланированная беременность, терапия?

Нет, все нормально сложилось. Диплом, замужество, ипотека.

Правда, она могла бы писать стихи или прозу,

стать журналисткой, уйти в иллюстрацию или дизайн.

Но это уже мои тараканы. Я допотопный идеалист,

который строит воздушные замки,

любит людей непрактичных, неприземленных,

верит в свободный секс, носит багаж цитат —

сочинения Йозефа Кнехта, стихотворения Юрия Живаго,

всяких пелевиных и сорокиных. Сам иногда пишет в столбик.

ОТ ЛЕГКОЙ ЖИЗНИ * * * * *

Дэн, Даня, Данил. Первый мужчина, с которым я целовался,

хотя целовались втроем — я, моя девушка Лена и он.

Парень, спросивший меня при знакомстве:

— Здравствуй, я гей. А ты тот самый, поэт и бисексуал?

Рыжий, с веснушками, смеющийся во все зубы.

В первый раз я попал к нему в гости через окно.

Первый этаж, Академгородок. Стандартная двушка.

Двери и окна открыты, человек двадцать студентов. Музыка, выпивка.

Девяносто восьмой еще до до дефолта, песня про “Любочку”.

Толкиенутые, неформалы, ботаники — полный набор,

немецкий атташе по культуре Гектор (или Ахилл — что за имя?)

на коленках у переводчика с французского Соловьева.

Потом все идут на “море”, к водохранилищу,

передавая из рук в руки бутылку болгарского.

Купаются голыми. Дэн декламирует — “Нынче ветрено”

Бродского и еще “раньше всех умрет” Мандельштама.

Мы подружились втроем, часто сидели на крыше

одного из домов по улице Терешковой, с видом на весь Академ.

Ездили автостопом в Томск. Но Дэн был самым рисковым.

Он уезжал почти без вещей в Красноярск (восемьсот километров).

Там были игрища по “Властелину колец” и что-то еще.

Дэн жил с мамой, но она ему все разрешала.

Иногда мы с девушкой оставались у него ночевать.

Но вообще у него постоянно кто-то тусил или спал.

При этом он умудрялся не опаздывать на работу.

После диплома он стал воспитателем

в развивающем детском садике, лучшем в городе.

Помню, идем по улице, выходной, навстречу семья с детьми —

и они кидаются Дэну на шею. Его любили все дети.

У заведующей детсадом, правда, иногда звонил телефон:

“Ваш воспитатель Дэ. Эл. — педераст. Примите срочные меры!”

Заведующая игнорировала. Это были еще девяностые.

Когда они кончились? После взрывов домов и второй чеченской?

Первого января двухтысячного с уходом Ельцина?

В августе после подлодки, которая утонула?

Многие начали воцерковляться. Те, о ком не подумал бы.

Летом двухтысячного стояла невыносимая жара.

Дэна подкараулили и убили в подъезде, разбили голову арматурой.

Следствие долго тянулось потом, но никого не нашли.

На похороны собрался весь Академ. Приносили игрушки.

Я подошел проститься и не узнал лицо — столько грима.

Некстати вспомнил, что брал у Дэна читать Ивлина Во,

“Незабвенную” — про бюро похоронных услуг.

Дэна здесь больше не было. Только чужие люди,

вокруг чужой город и чужая страна.

Через полгода я уволился с последней работы в Энске,

из пресс-службы на транспорте.

Иногда я думаю, что стало бы с Дэном сегодня?

Куда бы уехал? (В Израиль или Германию?)

Несколько раз он мне снился. Уходил от вопросов, только шутил:

—Я за тобой наблюдаю. Это входит в мои обязанности.

Зарплата не очень, но график свободный. И с тобой не соскучишься.