Мне кажется, я пишу самый странный свой текст. Рассказываю о событиях, никак их не называя и почти ничего о них не говоря. Рассказ — в немногих словах и фразах, а ещё множественных топонимах, подробной, почти канцелярски подробной географии. В целом напоминает тёмную лирику, когда подробности (подчас ключевые), стоящие за словами, умирают вместе с поэтом; всё самое главное, вероятнее всего, возникнет где-то перед внутренним взором читателя не вопреки, конечно же, словам, но и не то чтобы благодаря им. Слова здесь что-то вроде катализаторов — как в последней опубликованной при жизни повести Сэлинджера ​​“Hapworth 16, 1924”, которую он сам называл сакральным текстом. Я не сравниваю себя с Сэлинджером и не думаю о своём рассказе как о сакральном тексте. Но мне кажется, принцип построения, говорения здесь во многом схож. Не так важно, поймут меня или нет. Даже не так важно, допишу ли я его (скорее всего да). Этот текст заранее, по умолчанию меньше, чем то, о чём и для чего он. Но он мне нужен именно как пишущийся текст.

1

Вчера слушал Костин Grey Day in Paris — и понял, что скучаю по Алевтине Константиновне. “Скучаю”, наверное, не самое точное слово: сколько лет назад она умерла — десять? — а я за это время едва ли хотя бы раз как-то отчётливо её вспомнил (и, кстати, даже фамилию её не знал). Но вот я вспомнил, как она ходила то ли по квартире, то ли по даче Ефимовых и слушала записанный на диктофон Костин Grey Day. И понял, что скучаю (видимо, всё же именно скучаю) по её любви (активной, деятельной) к Ефимовым, к Косте, к этой его мелодии; что мне этой её любви — не на меня направленной, не имеющей ко мне отношения, — не хватает; что человека я толком не знал и не по человеку скучаю (как минимум, не по бытовой её версии), а по тому, что через неё входило в этот мир, — оно из мира никуда не делось, но человека нет, и его (её) отсутствие, даже столько лет спустя, ощутимо.

Хотел ещё сказать о Костиной музыке, в которой мне слышатся (видятся? ни то, ни другое, на самом деле, они там просто есть) Ефимовы, их квартира на Союза Печатников, какие-то предметы мебели (шкаф с часами), вещи, поддерживающие жизнь и тем самым отчасти её составляющие; но и шире — сама улица Союза Печатников, храм Святого Станислава, Никольский сад, Крюков канал.

2

Ефимовы — это Игорь и Оля, их дети, Оля и Костя; ещё есть старший Костя, брат Игоря, композитор, он давно живёт в Америке, за всю жизнь мы виделись раз шесть, с ним я гораздо лучше знаком через музыку, чем лично. Ещё когда-то были родители Кости и Игоря — Игорь Константинович (любят они переливающиеся имена) и Ираида Альбиновна.

Ираида — самая великая женщина из всех, что я встречал. Величие — это когда человек, входя в большой зал филармонии или выходя из уборной, таская внука за вихры или подрезая садовые астры, обсуждая экранизацию романа Джона Ирвинга или вопиющую несправедливость внучкиной тренерши по спортивной гимнастике, сохраняет одну и ту же стать, не меняет стана.

Конечно же, признавая за собой величие, она никогда не относилась к нему всерьёз. Величие — это, помимо прочего, лёгкость. Так вот у Ираиды, женщины грузной, властной, раздражительной, эта самая лёгкость всё равно всегда и во всём присутствовала и никогда никуда не девалась.

Волосы она стригла, кажется, всего пару раз в жизни: они росли и ложились так, как это было нужно ей — облаком, сугробом, хвостом арктической лисицы.

У её мужа, Игоря Константиновича, волосы были короткие, редкие — и подолгу пушились, отчего он напоминал отцветший одуванчик. Он был неторопливый и поворотливый, тихий и веселый, и круглый как божество.

3

В тот год за три недели до Рождества отец Кшиштоф привёз огромную ёлку, высотой с храмовую колонну, и был очень доволен, что наша — самая высокая. (Ни у кого такой больше нет, сказал он, ни у францисканцев, ни у Святой Екатерины, нигде.) Мы часа полтора её устанавливали — с ним и его помощником Игорем. Потом он заказал ещё ёлок, почти на каждую семью в приходе. Разобрали их не все, и под самое Рождество оставшимися тоже украсили храм. Мессу сочельника служили как будто в лесу. Где он тогда взял столько гирлянд, я до сих пор не знаю — ни до, ни после это буйство огней (и ёлок) не повторялось.

То ли за несколько дней до Рождества, то ли через пару дней после я засиделся у Ефимовых до ночи и вызвал такси не к их дому, а к храму. Была снежная ночь, хотелось пройтись (там, правда, идти всего полтора квартала). У входа в храм стояла одна из тех ёлок с гирляндой. Такси опаздывало. Я стоял под снегом у мигающей ёлки и хотел, чтобы такси ещё немного опоздало.

4

Смирновы жили на углу Союза Печатников и Английского проспекта. Три брата и две собаки. Младшему было тринадцать, старшему восемнадцать, среднему что-то где-то посередине, а мне, стало быть, двадцать. Все трое учились в хоровом училище, вот и жили рядом. Родители у них тоже были, но жили отдельно, по-отдельности.

Когда я шёл к ним в гости самый первый раз, обратил внимание на жёлтое неоклассическое, немного как будто нездешнее здание. Слева от входа висела мраморная доска с вырезанной надписью: “Римско-католический храм Святого Станислава”. Я прочёл, пожал плечами и тут же потерял интерес и к зданию, и к табличке. Разве что успел подумать, мол, надо же, есть какая-то совсем другая жизнь, в которую включены много разных людей, связанных с этим конкретным местом, и которая никак меня не касается.

5

Был ноябрь, я ехал в 306-й маршрутке в храм Святого Станислава. Район Коломна, где он находится, с разных сторон обозначен реками — Фонтанкой, Мойкой, Большой Невой. Изнутри он прорезан каналом Грибоедова и Пряжкой. Главная же его граница, прямая линия, разделительная черта — Крюков канал. Перешёл его, и там какой-то другой мир уже, хоть и по-прежнему узнаваемый. То, о чем я говорю, оно внутри, по эту сторону черты.

В общем, маршрутка, переехав Фонтанку и миновав площадь Репина, оказалась на канале Грибоедова. И тут у меня блямкнул телефон — пришло уведомление о новом письме. Я ждал этого письма и, едва услышав звук уведомления, знал, что это оно. Полез в карман не чтобы удостовериться, а чтобы прочесть.

И в этот самый момент увидел листья на вечереющей воде канала. Обычно она кажется коричневатой, но в тот раз, при том что небо было пасмурным, у неё был какой-то глубокий синий призвук. В сочетании с жёлтыми листьями и серыми камнями набережной было очень красиво.

Доставая из кармана телефон, я понимал, что сейчас уткнусь в сообщение и эту красоту из меня как сквозняком выдует, — а ещё мне выходить через минуту. Но в письме был издательский контракт, и я всё же достал телефон, испытывая одновременно с радостью сожаление и досаду.

Я знал, что забуду и эту воду, и эти листья, и этот вечер. И не забыл.

6

Майские клёны на Мастерской улице. Хоровое училище имени Глинки (также известное как “хуимглинки”) стоит в самом её начале, а в самом конце, по той же стороне, — так называемый приходской дом: в одной из расположенных друг напротив друга квартир на первом этаже жил отец Кшиштоф, в другой собирались от случая к случаю прихожане и, бывало, останавливались гости.

С братьями Смирновыми мы познакомились в училище: я пришёл на отчётный концерт к среднему, с которым мы дружили, ну а там, понятно, были и двое других.

Через пару лет они вместе с собаками (два бестолковых вонючих добрейших ньюфаундленда) переехали с Союза Печатников на канал Грибоедова, в дом у Аларчина моста, то есть где-то через квартал от предыдущего дома. Ещё через какое-то время (одна из собак умерла) старший брат перебрался в дом на углу Английского и Декабристов, рядом с музеем Блока и набережной Пряжки, двое других ещё недолго оставались в том, предыдущем. Все три их дома, как штопальной иглой и нитью, были соединены Английским проспектом. Как-то раз ночью, празднуя день рождения среднего брата, мы надули двухместную лодку и катались в ней по Пряжке — от Матисова моста до Банного и обратно.

7

Я спросил без слов — и мне без слов ответили. Рим, район Сан-Лоренцо. Базилика Святого Лаврентия на Тибуртинской дороге, если смотреть на неё непосредственно с виа Тибуртина, со стороны города, напоминает пришедший поезд; задремавшую электричку; выпустивший пар локомотив. Впрочем, базиликой Святого Лаврентия я никогда её не называл, всегда — просто Сан-Лоренцо. Этот район и есть для меня Рим.

Здесь мы жили с женой в феврале и марте такого-то года. Мне было плохо, очень плохо, очень давно. Сил бороться не было, слов, чтобы попросить о помощи, тоже. В Пепельную среду, первый день великого поста, я зашёл в базилику Сан-Лоренцо и ни о чём не попросил. Я даже не знал, что это первый день поста — или не думал, мало ли, что там за день. Я не принёс туда ничего, кроме тупой внутренней боли. Впрочем, и от боли мало что осталось, только бесчувствие и бессилие. Мне нечем было просить и не о чем спрашивать.

Это было единственное, в чём я отдавал себе отчёт, сидя в то утро на скамейке. И тут мне ответили. Так же без слов, потому что и я их не использовал, — максимально честно, почти по-пацански. А как ещё мог выглядеть ответ в базилике, освящённой в честь главного оторвы раннего христианства?

Лоренцо был приближённым папы Сикста II и ответственным за церковную казну. После казни папы ему велели сдать государству сокровища церкви. Лоренцо ответил: окей, дайте мне три дня. И за три дня все раздал беднякам. Когда его призвали к ответу, он указал на нищих и сказал: вот сокровища церкви, окей? За это его казнили. Сожгли на железной решётке.

Самый запоминающийся, хоть и не подтвержденный факт о жизни Сан-Лоренцо, — история его умирания. Считается, что, лёжа на решётке, он в какой-то момент прокричал своим палачам: ребят, один бок уже пропёкся, переворачивайте.

В то утро мне не то чтобы полегчало. Но кто-то вошёл в мою боль, больше я не был там один. Как будто кит подплыл сзади и застыл где-то над правым ухом. К нему ни обратиться толком (как ты себе представляешь разговор с китом?), ни услышать его, ни увидеть. Вот только ты знаешь, что он кит, что он очень конкретный, и он тут есть. Что может быть конкретнее кита. Трудно долго всерьёз относиться к собственной боли, когда тебе в ухо дышит кит.

8

Вернувшись в Питер, я стал искать католическую церковь. Приходов, к моему удивлению, оказалось довольно много. Но все мои знакомые католики, даром, что каждый был привязан к своему приходу, советовали один и тот же храм: “Тебе же просто представление получить, вот и сходи туда, там хорошо”.

Интриги никакой нет, уже ясно, что это было за место. Жил я от него довольно далеко — если без пробок, на маршрутке около получаса. Но он стоял на улице, где живут Ефимовы, где жили Смирновы. И это был единственный католический храм, о котором до этого я думал дольше, чем две секунды.

Я опоздал к началу воскресной мессы. Людей было много, и я сел на скамейке у самой входной двери. Они пели на русском вещи, которые привычному к церковнославянскому уху могут показаться слишком топорными. Священник говорил с сильным польским акцентом и путался в грамматике. Облачение у него было фиолетовым — Великий пост ещё продолжался.

После третьей воскресной мессы, кстати сказать, пасхальной, я решил, что с меня хватит. Прямо внутренне сказал себе, что больше туда не пойду. И уже через пару часов почувствовал такую тоску, необъяснимую, бессловесную, душащую. Как будто всю жизнь до этих трёх воскресений я проходил в противогазе, на три воскресенья мне дали его снять, а теперь я зачем-то добровольно вновь его на себя надеваю. Как только я это понял, тут же решил, что не просто снова туда пойду, а пойду на ближайшую мессу, завтрашнюю, понедельничную. Я понял, что не могу, да и не хочу больше без этого обходиться.

Через несколько месяцев я узнал, что, вообще говоря, у католиков приход зачастую определяется местом жительства. И хотя католических храмов в Питере немало, Питер — очень большой город, поэтому за каждым храмом закреплены большие территориальные зоны. В общем, я, хоть и жил далеко, чисто территориально был закреплён за храмом Святого Станислава. Я был его прихожанином, ещё этого не зная.

9

Карп на блюде выглядит гордым, хотя на деле он скорее унижен: вместо глаз у него маслины, брюхо начинено морковкой и луком, по краям выложены ломтики киви и лимона. Отец Кшиштоф, позируя у ёлки, держит блюдо на весу. Нас много, карпа всем досталось — ткнуть вилкой один раз, хорошо, что фотографии есть (моя до сих пор хранится у меня в айфоне). Дальше — месса сочельника. Последняя. Через год их придётся служить две, с ограниченным числом участников, проветриванием и дезинфекцией. Ещё через год отец Кшиштоф не будет здесь настоятелем.

Я не согласен с тем, что человек может быть счастлив только когда забывает, что умрёт. Мне кажется, по-настоящему счастливым можно быть именно помня о смерти. В Рождество мы не забываем о Пасхе и о том, что ей предшествует. Рождество — обещание Пасхи, сбывшееся, свершающееся. Рождество — это день, когда мы ощущаем в том числе свою смертность. И понимаем, что ни это ощущение, ни смертность сама по себе — это не мы. Мы не пытаемся ни договориться со смертью, ни как-то её заговорить. Это праздник незащищённых, беззащитных. Я знаю, что ты можешь сделать со мной всё что угодно, поэтому — ну что ты со мной сделаешь. Вот он лежит в кормушке, вокруг опасность и ночь. Всё в любую секунду может закончиться. И не кончается.

Поэтому в то Рождество было столько ёлок, сколько ни до, ни после никто не видел, сколько мог вместить храм, и даже больше. Снаружи был снег и иней. Фонари на углу Мастерской и Союза Печатников. Тёплый свет внутри 306-й маршрутки, идущей домой.

10

Как уже сказал, кто такая Алевтина Константиновна, я толком не знаю — просто она, сколько была, всегда присутствовала в жизни моих друзей Ефимовых.

Костя Ефимов на момент, когда писал Grey Day in Paris, ни разу не был в Париже. В Питере он впервые сыграл эту мелодию на концерте в музее-усадьбе Державина на Фонтанке лет пятнадцать назад. Возможно, именно в тот раз находчивая Алевтина включила диктофон. Студийной записи “Серого дня в Париже” до сих пор нет.

Ни про какой это, конечно же, не про Париж. Но и не про Питер. Это про одну-единственную улицу, про коричневый кабинетный рояль в квартире с окнами во двор, куда почти никогда не попадает солнце. Про переносицу брата. Про глаза его жены.

О тех, к чьей смерти не привыкнуть. О том, куда не вернуться. О том, что это неважно.

11

Одна из самых красивых вещей, что я видел, — скорая помощь, с включёнными мигалками и сиреной, на полном ходу пересекающая Семимостье поздним вечером в буран. Пропустив её, я перешёл Крюков канал и вновь оказался по эту сторону.

Март 2023 –– май 2025