“Тихая жизнь переводчика никогда не скучна”: большой разговор с переводчицей русской, украинской, сербской и хорватской литературы, профессоркой Университета Сан-Диего (Калифорния) Эйнсли Морс. Часть вторая

…Например, сегодня я открыла почту и получила рассылку от центра Вознесенского, на которую когда-то давно подписалась, с анонсом про новый цикл у них — “Транспоэтический экспресс”. Там речь как раз об экспериментальных переводах на русский, экспериментальных многоязычных текстах иностранных авторов, и это все в рамках школы language poetry, языковой поэзии, история которой начинается еще с Драгомощенко и так далее. Один из участников — это Барретт Уоттен, который примерно ровесник Драгомощенко, то есть один из основателей этого направления в Америке, и там еще какой-то американец, какой-то итальянец. Это очень интересно, потому что это очередное доказательство абсолютно амбивалентной ситуации — то, что вот такие мероприятия проводятся на вполне себе официальной площадке, и просто, опять же, очередное напоминание, что параллели советской ситуации, которые иногда работают, не вполне работают. Мне интересно, как по-разному могут работать литературные контакты и академические контакты, потому что мне кажется, что среди моих коллег-славистов сейчас мало кто согласился бы публично выступать на официальной российской площадке, даже если это, не митинг Единой
России.

— Это к вопросу об участии и неучастии, который очень остро сейчас стоит для многих. Вот, например, была большая дискуссия вокруг нонфикшна: надо участвовать в нонфикшне или не надо участвовать? Тут даже не про иностранцев, а просто про независимых русских издателей и авторов. Есть, особенно в диаспоре такое мнение, что, если это одна и та же площадка с Прилепиным, условно, с прилепинскими авторами, с государственными мероприятиями — значит, просто участвовать не нужно в том, что на ней происходит. Естественно, все, кто в России, стараются все равно в ней участвовать, потому что там большие продажи, там большая реклама того, что издательство производит, всегда издательства очень грустят, когда их оттуда выпихивают по тем или иным причинам. А ты как думаешь, вообще, как правильно?

— Ну, слушай, вот я прямо совсем теряюсь по этим вопросам. У нас недавно была очередная такая встреча (раз или два в году она проходит) комитета по славистским делам большой американской академической литературной организации MLA (Modern Languages Association). Это очень смешная была встреча, потому что мы шли по пунктам повестки, последний из которых был — хотим ли мы все покинуть эту организацию? Были и пункты типа: какие мы будем устраивать панели в следующем году? Кого мы позовем в новые члены? И, естественно, в конце разговора по каждому пункту мы все такие грустно смеемся: если мы все покинем организацию, это все и неважно! А предложение всем покинуть организацию было потому, что верхушка организации недавно довольно плохо себя вела. Им было предложено провести голосование по вопросу санкций против Израиля из-за войны в Газе. И верхушка, исполнительный совет, решил не давать голосовать. Многим это казалось неправильным...

— Мне кажется, это неплохое решение вообще-то. А ты что думаешь?

— Ну, я уверена, что у них были резоны, и они не сразу так решили, но многим в организации это показалось как бы отказом от демократии. Что, мол, если бы нам дали проголосовать, может быть, мы бы проголосовали против. Речь шла о том, чтобы мы как организация высказались за или против. Действительно, назвались веские причины не давать голосовать и, пожалуй, чисто политические, связанные уже с внутриамериканской политикой. MLA — это очень большая организация для всей страны, и очень многие ее члены работают в государственных заведениях. Я тоже, да. А на сегодняшний день в 37 из 50 штатов движение, требующее применения санкций к Израилю, — BDS (Boycott, Divestment, Sanctions) — запрещено.

Значит, если бы голосование прошло и исполнительный комитет в итоге проголосовал бы за поддержку этого движения, все государственные университеты в Штатах, где BDS вне закона, могли бы сказать: мы не будем больше платить за участие в этой организации, и тогда судьба самой организации под вопросом. Вот такая политическая мотивация, да. Это безусловно не единственная причина, по которой решили отменить голосование, но многие заговорили именно о ней. И это очень острый вопрос, потому что сейчас у нас много говорят про надвигающийся фашизм [Месяц спустя — и приехали! — Э.М.]. А один из важных пунктов установления фашизма в любой стране — это, сейчас я скажу по-английски, потому что я не сразу переведу. Anticipatory obedience, да, как предвосхищающая, что ли, послушность.

— То, что называется бежать впереди паровоза.

— Ну, типа того, да. Как бы очень знакомое явление. И все говорят: блин, вот даже наша академическая литературная организация уже бежит перед паровозом в этом отношении.

— Мне кажется, что причины вполне очевидны. То есть, как я это вижу, получается, что такое голосование — это поляризация членов организации. Те, кто проголосуют против санкций, совершенно не обязательно во всем поддерживают Израиль. Те, кто проголосуют за санкции, совсем не обязательно понимают, что произошло 7 октября.

— Да. Вообще весь разговор в Америке сейчас об Израиле и о Палестине — это вовсе не об Израиле и не о Палестине. И это до такой степени очевидно! То есть, я как частное лицо имею очень даже близкие, прямо семейные отношения к Палестине и Израилю, поскольку у меня в семье есть и палестинцы, и поклонники Израиля. Но я понимаю, что, когда начинают публично кричать друг на друга по этому поводу в Америке, это скорее про американскую внутреннюю политику, с какой ты стороны. Если вернуться к разговору о книжной ярмарке — интуитивно мне никогда не хочется идентифицироваться как представителю чего-либо. 

И поэтому, когда возникает вопрос: участвовать или не участвовать в мероприятиях, где я, возможно, буду рядом с какими-то неприятными лицами, очень хотелось бы каждый раз подходить к этому как частное физическое лицо. Хочу ли находиться на одном пространстве с этими ребятами в камуфляже? Не как представитель своей организации или, я не знаю, американского академического заведения, а как частное лицо. Но мои более радикальные коллеги возражали бы против такой позиции и считали бы ее наивной, потому что ты закапываешь голову в песок, потому что мы все никогда не являемся частными лицами и мы все представляем что-то, да очень много чего. Сейчас в Америке, естественно, много спорят именно о катастрофе в Газе, но можно сказать, что для нас, славистов, споры начались раньше из-за войны в Украине — прямо каждый шаг взвешивается. А я во многом продолжаю упорно действовать по интуиции. Я могу сказать, что по крайней мере по отношению к войне в Украине меня пока интуиция не подводит. Мне кажется, что мы, наверное, с тобой одинаково мыслим по этому вопросу.

— Да, я думаю, что да. Я тоже очень часто руководствуюсь своей интуицией — и брезгливостью тоже.

— А что касается участия-неучастия в спорных таких мероприятиях… Я не знаю, у меня нет какой-то общей политики по поводу участия, я действую по обстоятельствам. Например, меня Дима Бреслер попросил быть читателем для одной магистерской работы одной его бывшей магистрантки, и я согласилась. Особенно потому, что у нее такая тема — про квир-литературу среди советских неофициальных поэтов. Я думала: господи, если дадут ей защититься…

— Она защищается в России, да?

— Это было в питерской Вышке, еще и не очень давно. Где-то прошлой весной она защитилась. Так что от участия в таком мероприятии — да, это российское учебное заведение, — но я никак не отказалась бы. То есть это для меня очевидный случай. Но я знаю коллег, которые просто напрочь отказываются и от участия в каких-либо российских мероприятиях и даже от контактов с людьми, которые все еще продолжают работать в российских структурах.

— Но это тоже бежание впереди паровоза? Или они боятся каких-либо санкций, это непосредственные указания?

— Мне кажется, это про чистоту. Я, мол, выражаю свою поддержку Украине тем, что напрочь отказываюсь от каких-либо контактов с Россией. Мне кажется, это про склад ума. Это как с диетами, да? Вот есть диеты, когда ты просто говоришь: я не буду есть сахару вообще, да? Если там сахар, я не буду есть. И для некоторых проще, чтобы просто было такое твердое правило — вместо того, чтобы есть поменьше сахару или есть только, я не знаю, сахар из каких-то фруктовых источников… Может быть, так для некоторых более привлекательно, но мне сложно с железными правилами.

— Диссертация на квир-тематику в Вышке — это сахар из фруктовых источников?

— (смеется) Я не знаю. Правда, с очень трудными вопросами участия/неучастия я могу сказать, что редко сталкиваюсь. Как правило, более-менее ясно, как поступать. К тому же, у меня очень много с давних пор контактов с коллегами из России, некоторые из которых остались там, но это были контакты “коллега-коллега”… Меня не звали никогда на какую-то там громкую лекцию куда-то как почтенного иностранного специалиста. Звали на конференции, звали в сотрудничество по проектам, и, хотя я не езжу уже в Россию, но контакты продолжаются.

— У тебя много осталось коллег в России, продолжающих работать?

— Не очень много. Подавляющее большинство уехало. Но есть. И просто в связи с моими научными интересами, есть те, кто особо не занимает профессорских должностей, но продолжает заниматься книгами, поэзией и так далее, и, конечно, контакты с ними тоже продолжаются, да. Сейчас я рецензирую две книги американских коллег о современной российской поэзии. Первая — это книга 2023 года Мариэты Божович, которая преподает в Йеле — Avant-Garde Post–Radical Poetics After the Soviet Union. Она из питерских левых, из круга “Транслита”. То есть это довольно узкий фокус. У нее главы по нашим знакомым: по Скидану, по Арсеньеву, по Медведеву — Медведев, по-моему, единственный, а нет, еще она про Кети Чухров пишет, которая тоже не питерская. И вторая книга — это книга моей бывшей научной руководительницы Стефани Сэндлер из Гарварда, “Самая свободная речь в России. Поэзия без границ, 1989–2022” (The Freest Speech in Russia: Poetry Unbound, 1989–2022).

Я все еще в процессе, скажем так, восприятия этой книги. Она очень большая, очень толстая, покрывает много чего, но у меня сразу возникли некоторые вопросы к названию. Мы с ней говорили об этом названии еще весной 2022 года. Мы тогда переписывались, она мне посылала куски введения, выражала сомнения, выйдет ли когда-либо эта книга, над которой она очень давно работает. Я читаю и понимаю, что некоторые наши аспирантские семинары были прямо будущими главами этой книги. И тогда я ей сказала, что не надо называть прямо… про свободу слова, т. е. использовать юридическую категорию. Но моя главная претензия, кроме названия и той рамки, на которую она указывает, — то, что не совсем понятно, для кого она написана. В книге Мариэты, как мне кажется, вполне понятно, кто аудитория. Она писала для американских левых, левацких коллег и она объясняет этот транслитовский момент, как бы упаковывает для восприятия американских левых. А у Стефани непонятно, кто адресат. Я читаю, читаю, ищу адресата и все еще не нахожу. Но общее у этих книг — чтение их сейчас неизбежно вызывает странное ощущение. Это то ли ошибка истории, то ли просто неудача историческая, но получается, что они выходят прямо памятниками.

— Чему-то, чего уже нет.

— Да. Естественно, и Мариэта, и Стефани добавили введения, написанные из сегодняшнего дня, у Стефани есть еще и послесловие про то, как все теперь по-другому, после вторжения. Но в целом содержание этих книг — это про то, что как будто все это существует и куда-то идет. Это особенно наглядно у Мариэты, потому что у нее описаны такие как бы слегка революционные тусовки. Но и у Стефани все равно это нарратив о прогрессе.

— История, которая не прервана.

— Я затрудняюсь сформулировать, то есть я понятия не имею, как бы я, если бы села сейчас написать книгу про современную поэзию — наверное, сейчас не села бы, но даже если [я бы это сделала] раньше, — я, пожалуй, не вижу большого смысла в попытках делать громкие высказывания про целый мир. Отвечая на твой вопрос выше, я говорила про то, как нельзя уже говорить о современной поэзии. Но, может быть, теперь моя оптика такая, что никогда нельзя было. Сегодняшние сообщества поэтические и околопоэтические в физическом, пространственном смысле еще более разбросаны, чем были, но они и так были разбросаны. То есть не было никогда такого единого круга. Конечно, были какие-то, то есть у Стефани, например, это фактически все “Вавилон”… Но у нее получается, как будто в исторической перспективе есть такая вещь — современная русская поэзия. И поэтому, может быть, в такой подаче книга кажется памятником, но можно иначе, можно не ставить памятников.

— Но знаешь, я тебе так скажу, что был момент, как раз когда появился Вавилон, то был короткий момент, когда было ощущение преемственности. Вот то, что мне очень в этом интересно — если мы говорим про очень-очень условно круг “Вавилона”, появились новые авторы и оказалось, что они в общем-то преемники тех или иных течений в неподцензурной литературе, даже если они их не читали. Тех, кто не публиковался в семидесятые–восьмидесятые, начали публиковать условно с середины девяностых до начала двухтысячных, соответственно новые авторы не были начитанны в этом смысле. Но поэтика была общая, поэтому это очень большое искушение — выстроить такую линию. На самом деле дальше это все пошло чуть-чуть иначе.

— Интересно, а там были — ну если мы говорим именно об этом условном моменте — все-таки кое-кто читал, имел прямые контакты с неподцензурной поэзией, нет?

— Кто-то читал, но это совершенно не обязательно. Это были параллельные
истории.

— То есть это преемственность без прямого влияния?

— Очень много читали серебряный век, потому что его начали публиковать в какой-то момент, читали Заболоцкого, вот это можно было читать, это было. Я, например не читала Айзенберга до конца девяностых, я не знала про такого поэта. Бродского не читала до начала девяностых, когда книжки ардисовские у нас появились, когда начали ездить туда–сюда. Я не помню, может быть, пара ардисовских книжек у нас была раньше, но в общем до старшей школы — нет. И это при том, что я жила в Москве, в семье как-то что-то могло появляться, я в какой-то момент ходила — ну это недолго продолжалось — на литературный кружок, например в классе в седьмом, его вел вполне современный поэт какой-то новомировский — то есть у меня было больше возможностей про это узнать. Но я про это не знала. Я ходила в конце школы мимо Дома медиков, где проходили выступления поэтов “Московского времени” — я ничего про это не знала. И я такая совершенно точно не одна.

— Тогда получается — сейчас посетила меня такая мысль — что это скорее не преемственность, а, если вы читали тот же Серебряный век, как и они, — это параллельные истории, как в семье, когда очень большой разброс между детьми, да? У вас общие предки.

— Да, у нас общие предки, но у нас другая ситуация вокруг, внешняя, которая как бы добавлялась, — ситуация свободы.

— Общее начало, но какая-то другая среда.

— Да, другой контекст социальный, культурный, вот такая штука.

— Так что когда ты начала читать Айзенберга или там, я не знаю, Гандлевского, Бродского у тебя было чувство узнавания.

— Да, скорее такое чувство узнавания. Я тебе скажу даже, что я Владимира Сорокина могла читать раньше, чем Айзенберга и Гандлевского.

— И с каким ощущением?

— С огромной радостью. Я была так счастлива, что такое существует, что это какой-то тот тип юмора и вообще отношения к этой советской действительности, который в принципе нам очень близок, это как раз наша старшая школа. Мы все время в этом смысле, в смысле циничного такого, карнавального отношения, эту действительность как-то препарировали, смеялись над ней. В общем, это был такой фон очень важный для нас, даже со средней школы начиная. И когда я увидела, что это просто так отлично все написано, был просто какой-то восторг.